В.А.Потто. Кавказская война. Том V. Время Паскевича или Бунт Чечни Глава XXIV. Село Незлобное

Василий Александрович Потто

Кавказская война

Том V.

Время Паскевича или Бунт Чечни

Глава XXIV. Село Незлобное

Прежде, нежели Эмануэль возвратился из своей бесплодной погони за отложившимися от нас темиргоевцами, в Ставрополе пронеслась молва, что по следам его идет на линию Джембулат с сильной партией. Эмануэль ничего не подозревал и получил об этом известие только по прибытии в Ставрополь. Какая цель была у Джембулата — этого никто не знал, кроме нескольких закубанских князей, бывших на совещании с ним у верховий Урупа.

После войны, после набегов и хищнических нападений на больших дорогах, совещания эти составляли самое любимое развлечение праздных горцев, в особенности знатнейших из них, у которых для обработки полей были рабы, а для ухода за лошадьми — нукеры. На совещания горцы съезжались с самых отдаленных пределов своей земли, проводили в них дни, недели, случалось, даже целые месяцы. Каждое общество выставляло своих представителей, обязанных отстаивать его интересы. Происхождение, удальство, родственные связи, даже ученость уступали здесь место талантливости оратора. Талант и красноречие — это были два качества, которые, помимо славы наездника, давали средства возвыситься над толпой и управлять ее судьбами. Быть «языком народа», как быть руководителем и вожаком набега, — две ступени, выше которых не поднимались любимые вожделения горца. Самое место для подобных совещаний избиралось или возле какого-нибудь кургана, или на поляне, освященной обычаем. Старшины, голоса которых уважались так же, как голос эфенди и отважных наездников, обсуждали вопрос и потом передавали решение народу. Если народ соглашался с постановлением, то один из зфенди составлял «дефтер» (акт), на котором присутствующие прикладывали печати или пальцы, омоченные в чернила. Исключением служили только военные предприятия, которые сообщались народу без излишних подробностей, во избежание измены; и здесь народ имел решающий голос в выборе предводителя, если тот, кому звание это принадлежало по рождению, был слишком молод или неопытен.

На последнем совещании, происходившем под председательством Джембулата, решено было сравнять с землей все ногайские аулы, сидевшие по Кубани, а жителей выселить в горы, и таким образом обнажить всю Кубанскую линию, оставив ее при одних станицах и казачьих постах. О выборе предводителя в этом случае не могло быть и речи: смелый и обширный план должен был привести в исполнение сам Джембулат как вождь первенствующего племени и как человек, заявивший себя отвагой, находчивостью и распорядительностью. Джембулат действительно был достойным потомком своего прапрадеда Инала. С неустрашимостью он соединял необыкновенный дар красноречия, проницательный ум, железную волю, скрытность и замкнутость азиата. Суровый в общении, даже мстительный, он мог быть при случае и великодушен. Про него ходили целые легенды, и народные барды славили его подвиги в своих песнях.

Совещание его с князьями, происходившее в верховьях Урупа, окончилось почти одновременно с неудавшейся экспедицией Эмануэля и Антропова. Джембулат, собрав конный отряд в две тысячи всадников, все время двигался почти на хвосте у Эмануэля, стараясь отвлечь его внимание от того, что происходило в тылу. Ни одним словом не обмолвились о Джембулате и мирные аулы, мимо которых проходил Эмануэль и которые знали все, что происходило в горах. Первые известия о приближении горцев к нашим владениям получены были в Прочном Окопе четвертого июня. Антропов тотчас собрал отряд и быстрым движением за Кубань успел заслонить ногайские аулы между Урупом и Зеленчуком. Внезапное появление войск несколько озадачило неприятеля. Но партия не разошлась по домам: она только переменила направление и двинулась к верховьям Кубани, возбуждая общее недоумение относительно дальнейших своих целей. Утром шестого июня горцы перешли Зеленчук и явились на высотах левого берега Кубани против Баталпашинской станицы. Это была штаб-квартира Хоперского линейного казачьего полка, которого в это время не было дома, — он находился в отряде Антропова, и станица охранялась только четырьмя сотнями донских казаков, под командой подполковника Радионова.

Открытое появление неприятеля на берегу Кубани подняло тревогу на линии. С высот, на которых стоял Джембулат, хорошо было видно, как собирался малочисленный отряд Радионова. Джембулат долго наблюдал за ним, так же, как и казаки со своей стороны не спускали глаз с Джембулата. Можно было подумать, что обе стороны соображают, как должна была произойти между ними встреча. Эта немая сцена продолжалась около часа. Наконец к Радионову подошла пехота с четырьмя орудиями. Тогда Джембулат опять потянулся вверх по Кубани, а по одному с ним направлению, но противоположным берегом, пошел и Радионов со своим небольшим отрядом. Некоторое время противники могли видеть друг друга, но встретившаяся на пути высокая гора Учкул заслонила от нас партию. Не желая терять ее из виду, Радионов послал вперед донского есаула Попова со сборной сотней донских и хоперских казаков. Есаул Попов принадлежал к той категории полумифических героев, которую в наше время можно считать почти вымершей, представители ее и тогда были уже довольно редки. Попов не думал о смерти, когда шел на неприятеля, а думал только о том, чтобы достигнуть цели, для которой был послан. В душе его жила уверенность, что пока он жив, цель будет достигнута, — и эта уверенность делала его грозным противником, каким всегда бывает человек, для которого нет выбора между победой и смертью.

Пока отряд взбирался на крутую гору, Попов уже достиг ее вершины и вдруг очутился над самой Кубанью, которая во всю ширину была запружена переправлявшейся партией. Человек восемьдесят всадников, сверкая на солнце кольчугами, уже выезжали на берег. Попов рассчитывал, что успеет изрубить их прежде, чем остальные справятся с быстрым течением Кубани, — и прямо с горы бросился в шашки. К несчастью, расчет его оказался не верен. Завидев скакавшую сотню, почти половина партии разом вынеслась на берег — и Попов столкнулся с восемьюстами отборных панцирников. Сотня мгновенно была опрокинута. Напрасно Попов старался остановить бегущих. Не более сорока человек вернулись на его благородный зов, и с этой-то горстью он снова ринулся в сечу. Думал ли он задержать неприятеля, рассчитывал ли, что Радионов успеет поддержать его целым полком — неизвестно. Но прежде, чем Радионов узнал о его положении, случилось то, что должно было случиться. Из тридцати пяти - сорока казаков двадцать семь были мгновенно изрублены; остальные, окружив своего безумно отважного начальника, схватили за повод его лошадь и силой увлекли его из боя. Отряд еще был на полугоре, когда прискакала разбитая сотня. Попов с перерубленной пополам головой и с пулей в боку, весь залитый кровью, остановился возле Радионова, хотел ему что-то сказать — и упал мертвым. Одним героем в рядах Донского войска стало меньше.

Радионову ничего не оставалось более, как отступить к Баталпашинску, оставленному им без всякой охраны. Джембулат между тем, не тревожимый больше войсками, открытый, но не остановленный Радионовым, спокойно продолжал движение к каменному мосту на Малке. В голове его созрел уже новый, еще более обширный план, заключавшийся в том, чтобы проникнуть в Большую Кабарду, поднять в ней общее восстание и перебросить театр военных действий с Кубани на Терек и Сунжу. Много лет спустя план этот повторился при других обстоятельствах и уже другим человеком — Шамилем: только Шамиль намеревался привести его в исполнение с противоположной стороны, то есть, он шел от Терека и Сунжи в ту же Кабарду и отсюда рассчитывал перенести свое оружие на линию Кубани.

Шествие Джембулата по русским пределам сопровождалось даже некоторой торжественностью. Впереди, в ярко зеленой чалме и белом бурнусе, ехал турецкий сановник, которого все называли Магомет-ага. За ним везли большое красное турецкое знамя. За этим большим знаменем следовали пять других знамен меньших размеров, принадлежащие пяти владетельным закубанским князьям. Почти наравне с представителем Порты, но несколько поодаль от него, ехал Джембулат. Поступаясь наружно своим высоким званием, он обращался с турецким сановником настолько почтительно, насколько это позволял ему суровый и гордый нрав. Двухтысячная партия, следовавшая за ними, также представляла незаурядное явление: почти половина ее состояла из представителей знатнейших закубанских фамилий, рыцарские доспехи которых — дорогие шлемы, кольчуги и налокотники — горели и сверкали под лучами июньского солнца.

Но прежде, нежели пройти в Кабарду, Джембулату в тот же день предстояло еще одно столкновение с русскими. На пути стояла станица Бургустанская. Там уже знали о появлении Джембулата и встретили его пушечными выстрелами. Джембулат тотчас отошел из-под выстрелов и в нескольких верстах от укрепления расположился на дневку — обстоятельство тем более удивительное, что места, через которые он проходил, не были ни горными трущобами, ни хищническими тропинками: это была большая дорога из Западного Кавказа в Восточный, дорога, слишком хорошо известная русским, — и по ней-то неприятель двигался так же спокойно и открыто, как по своим внутренним, никому неведомым путям сообщений. Казалось, что все способствовало успехам Джембулата. И тем не менее, цель его не была достигнута. Ему не пришлось перенести театр военных действий с берегов Кубани на берег Терека и Сунжи, и даже не удалось поднять Кабарду, хотя почва для этого была подготовлена и одного появления его было достаточно, чтобы все в ней пришло в волнение. Случилось, однако, обстоятельство, которое расстроило все планы Джембулата: русские войска, возвращаясь из Персии, шли по Военно-Грузинской дороге, и присутствие их отнимало у кабардинцев всякую возможность к открытому восстанию. При таких условиях успех вторжения был не верен, и Джембулат отказался от него так же быстро, как быстро на него решился. На заре восьмого июня он перешел Подкумок и вместо Кабарды двинулся в самый центр русских поселений — в окрестности Георгиевска.

Не известно, угадал ли Антропов намерение противника, или же он действовал по вдохновению, но, возвратясь поспешно из-за Кубани, он еще шестого июня приказал подполковнику Радионову с его полком и четырьмя орудиями стать на Куме в Бекешевской станице, а майору Канивальскому с Хоперским полком занять Кисловодск. Таким образом, дороги к Георгиевску и Ставрополю были прикрыты; но зато оба наши отряда простояли все седьмое число, когда Джембулат дневал у Бургустана, в совершенном бездействии.

В таком положении были дела, когда Эмануэль, встревоженный вторжением неприятеля, сам выехал из Ставрополя и восьмого июня прибыл в Баталпашинск. Участь этой станицы не могла не беспокоить его. Баталпашинск, построенный на правом берегу Кубани, — важный стратегический пункт, значение которого понимали даже турки, когда в конце прошлого столетия пытались пробиться через него в наши владения на Тереке. В Баталпашинске никто, однако, не мог сообщить Эмануэлю ни о направлении, которое взял неприятель, ни о результатах его преследования. Недовольный медленными движениями отрядов, Эмануэль послал им приказание тотчас разыскать Джембулата и стараться отбросить его в Кабарду, навстречу выступившим оттуда отрядам. Но Приказание это не застало уже ни Радионова, ни Канивальского.

Восьмого июня, на заре, с высот, на которых стоял отряд Канивальского, заметили партию Джембулата, двигавшуюся к каменному мосту. Каиивальский не решился, однако, выйти навстречу с одним казачьим полком и отступил к Горячим Водам, чтобы скорее соединиться с Радионовым. Этим движением он потерял горцев из виду, а горцы, воспользовавшись его ошибкой, опять переменили направление и двинулись к волжским станицам по дороге, теперь уже никем не наблюдаемой. К сожалению, известие об этом у нас получили поздно, только под вечер, когда неприятель прошел уже Этоцкий пост; и хотя Радионов и Канивальский, присоединив к себе еще донскую сотню Грекова полка, вызванную из Константиногорска, тотчас пошли за неприятелем, но наверстать потерянное время было уже невозможно. Ночь наступила темная. Следы, начавшиеся от Этоцкого поста, скоро исчезли. Отыскивая их, казаки сбились с дороги и долго блуждали по степи, как вдруг в стороне, по направлению к Марьевской станице, послышались глухие удары пушечных выстрелов. Едва отряды повернули в ту сторону, как встретили майора Казачковского, скакавшего туда же с двумя сотнями волжских казаков и конным орудием. Он шел из Кабарды вместе с батальоном сорокового егерского полка, но, заслышав канонаду, бросил пехоту на дороге и поспешил вперед с одними казаками.

Теперь отряд собрался достаточно сильный, чтобы дать отпор неприятелю. Но как ни быстро двигались наши войска, еще быстрее увеличивалось расстояние между ними и Джембулатом. На самой заре они убедились наконец, что пришли слишком поздно. В предрассветной мгле за Марьевской станицей поднимались от земли густые облака черного дыма, и сквозь них вырезывались огненные языки огромного пожара. Горело село Незлобное. В Марьевской казаки узнали мимоходом, что горцы ночью подходили к станице, но, встреченные пушечным огнем, повернули назад и кинулись к Незлобному.

Большая деревня эта, имевшая более ста дворов и до шестисот жителей, не была укреплена даже простой колючей оградой. Горцы напали на нее врасплох, перед самым светом, когда все еще спали. Прежде всего они зажгли деревню со всех четырех концов. Пожар, раздуваемый ветром, быстро охватил соломенные крыши, и деревня проснулась под страшные крики: «Пожар!». Многие из жителей, не разузнав, в чем дело, выскакивали из домов и попадали прямо в руки неприятеля. Оружия у крестьян не было; защищать их было некому. В деревне стояло ремонтное депо второй уланской дивизии; но небольшая команда улан не могла отстоять даже самой себя и пала, защищая свой пост. Восемь человек Белогородского полка были изрублены, четверо были захвачены в плен, и только одному, израненному, удалось бежать в Георгиевск. Все ремонтные лошади и весь обывательский скот достались в добычу неприятелю. Имущество все было разграблено. Горцы врывались в дома, и в них повторялись те же страшные кровавые сцены, что и на улицах: молодых вязали и забирали в плен, стариков и старух резали или бросали в огонь; дети, отторгнутые от матерей, гибли десятками, и на них никто не обращал внимания. Из шестисот жителей только сто сорок мужчин и девяносто женщин успели спастись благодаря не совсем еще рассеявшимся утренним сумеркам; из остальных трехсот семидесяти человек не спасся никто; но сколько было убито и сколько забрано в плен, сведений собрать было невозможно.

Посреди этой дикой, раздирающей сердце картины только старый священник и дьякон — одни не потеряли присутствие духа. Они не уподобились тому наемнику, который не радеет об овцах и бежит при виде грядущего волка, а напротив, душу свою положили за свою паству. Не заботясь о личной безопасности, предоставив промыслу Божьему печься о своих семьях, оба они бросились в церковь, чтобы спасти святые Дары, — и оба на пороге святого храма, так сказать, на своем духовном посту, пали под ударами неприятеля. Несчастные семейства их были взяты в плен и погибли без вести. Воспоминание о достойном пастыре и дьяконе сохранилось доныне, но имена их, к сожалению, не дошли до потомства. Пожар не пощадил и церкви. Она сгорела вместе со своей святыней, и то, что спаслось от огня, было расхищено горцами.

Когда войска приблизились к Незлобной, печальное и потрясающее зрелище представилось их глазам. Неприятеля уже не было на месте катастрофы, селения также не существовало. Там, где за час перед тем на предрассветном небе вырезывались дымовые трубы скромных крестьянских изб и торчали высокие колодезные журавли да конусообразные стога сена — теперь на просторе бушевало огненное озеро, и над его волнистой поверхностью, подобно маяку, высилась, охваченная сверху до низу огнем, колокольня. Но вот рухнула и она. Целым снопом вырвались из пламени белые искры и тотчас же в нем затонули. На одной из улиц, куда с великим трудом пробрались казаки, валялись обгоревшие, обуглившиеся трупы жителей. Некоторые из них до того были обезображены огнем, что невозможно было определить, какому возрасту и полу они принадлежали. Имущество все погибло, и то, что не было расхищено горцами, стало жертвой пламени.

Удовольствовался ли Джембулат разгромом Незлобной, или он замышлял новое нападение, — из положения, занятого им утром девятого июня, ничего нельзя было заключить. Джембулат имел достаточно времени, чтобы отступить, избежав встречи с нашими войсками; но он не отступил, а, напротив, остановился на высокой горе и занял позицию верстах в пяти за Марьевской. Отсюда до Горячих Вод один переход, и посетителям наших минеральных вод могла угрожать серьезная опасность. Впоследствии, по прошествии многих лет, горцы рассказывали сами, что они рассчитывали смять казачьи отряды и затем снести с лица земли новый, только что зарождавшийся тогда городок Горячеводск. Радионов тотчас повернул на неприятеля.

К сожалению, наши отряды от Незлобной пошли эшелонами и растянулись на значительное расстояние. Впереди с двумя сотнями волжских казаков и конным орудием скакал майор Казачковский — офицер испытанной храбрости. При этих же сотнях находились два других доблестных офицера: войсковой старшина Страшнов и сотник Селивантьев, два богатыря, слывшие грозой чеченцев, у которых имена их пользовались общей известностью. За Казачковским с донским полком и четырьмя орудиями следовал сам Радионов, а еще далее — майор Канивальский вел свой Хоперский линейный казачий полк.

Сближаясь с неприятелем, волжские казаки приняли несколько влево, чтобы очистить место для следующего эшелона. Радионов тотчас выдвинул четыре орудия: но как только они открыли огонь, горцы начали резать пленных — и артиллерия принуждена была замолчать. Не видя другого исхода, Радионов поджидал только Канивальского, чтобы начать решительную атаку. Но Джембулат, видевший со своей возвышенной позиции растянутое положение наших войск, не стал выжидать нападения, а сам со всеми силами ударил на волжцев. Майор Казачковский вынесся вперед с конным орудием, но только что обдал неприятеля картечью, как в тот же момент и сам он, и пушка — все было поглощено нахлынувшей массой всадников: Казачковский был изранен, прислуга перебита, орудие опрокинуто вверх колесами, и две тысячи горцев насели на две сотни волжских казаков прежде, чем те успели выхватить шашки. Войсковой старшина Страшнов и сотник Селивантьев были изрублены первыми. Казаки не устояли, дали тыл — и тела двух богатырей остались в добычу неприятелю.

Между тем на помощь волжцам уже скакал весь донской полк Радионова. Джембулат, не имевший уже более противника с фронта, быстро повернул на него свою партию, и обе стороны столкнулись на полном карьере. Закипела отчаянная рукопашная свалка. Старики, которых еще не мало в волжских станицах, рассказывают, что при ударе о панцири казачьи пики разлетались в куски и донцы оставались безоружными. Сам Радионов, человек гигантского роста и замечательной силы, был впереди. Его окружило человек десять горцев; он долго отбивался, нанося своей богатырской рукой смертельные удары, но наконец выстрел в упор ранил его в шею. Он пошатнулся в седле, а в этот момент другой горец одним ударом шашки, ударом феноменальным, отрубил ему ногу; нога упала на землю, и тогда упал с коня и Радионов. Горцы обступили его и изрубили в куски. И так, менее нежели в четверть часа, казаки лишились трех богатырей, составлявших лучшее украшение донского и линейного войск. Полк Радионова бежал в беспорядке; орудие, потерянное Казачковским, осталось в руках неприятеля.

В это время к полю битвы подоспел Канивальский со своими хоперцами. Канивальский, потерявший неприятеля из виду, был одним из главных виновников всей катастрофы, — и ему нужно было загладить свою ошибку, он и загладил ее достойным образом. Нисколько не смущаясь неудачей первых двух отрядов, не обращая внимания на подавляющее численное превосходство неприятеля, он развернул полк и так стремительно кинулся в шашки, что партия Дмембулата дрогнула и обратилась в бегство. Орудие было отбито назад. Хоперцы неслись на плечах неприятеля и рубили его. Поражение горцев было бы полное, если бы казачьи лошади, изнуренные большими переходами, не начали останавливаться. Тогда преследование прекратилось. Остановился и Джембулат. Устроив свое скопище, он начал отступать в таком грозном порядке, так гордо и самонадеянно, что наша вторая атака уже с расстроенными силами могла бы, пожалуй, только повредить успеху первой. Отступая, неприятель жег все, что попадалось на пути: казачьи посты, отдельные хутора, скошенный хлеб, скирды сена. По дороге, — здесь и там, казакам попадались залитые кровью трупы, по преимуществу детей и женщин, в которых узнавали незлобинских жителей. По всей вероятности, это были больные или усталые, затруднявшие собой быстрое отступление горцев. Казаки продолжали идти по следам Джембулата, но едва ли пришлось бы им нанести горцам новое поражение, если бы сам Джембулат случайно не наткнулся на батальон, отставший ночью от Казачковского. Батальон встретил неприятеля в упор таким бойким батальным огнем, что озадаченные горцы бросились в сторону, — и в этот-то момент вторично насели на них казаки. На этот раз преследование продолжалось двадцать пять верст и прекратилось только тогда, когда измученные лошади окончательно стали.

Джембулат между тем, не останавливаясь, скакал всю ночь, торопясь занять Баксанское ущелье — единственный путь, по которому горцы могли, хотя с огромным риском, выйти из наших пределов. Он знал, что пехота с разных сторон Кабарды двигалась к тому же ущелью, чтобы отрезать ему отступление, — и шел так быстро, что когда утром десятого июня Канивальский прискакал к Баксану, — партия Джембулата, далеко оставившая за собой нашу пехоту, уже миновала ущелье и поднималась на перевал к земле карачаевцев.

Далее преследовать было немыслимо, и отряды возвратились домой.

О потере неприятеля, понесенной в наших пределах, положительных сведений не было, но за разорение Незлобной он заплатил своими лучшими наездниками. Здесь были убиты кабардинские князья: Султан-Аслан-Гирей, Аслан Росламбек и Дженгот Аша; тяжело ранен Гаджи-Мурза-Бек-Хамурзин и другие. Русским вторжение Джембулата обошлось слишком дорого. Не считая убитых, погибших в пожаре и взятых в плен несчастных жителей села Незлобного, у нас выбыло из строя убитыми: два штаб-офицера (Радионов и Страшнов), два обер-офицера (Попов и Селивантьев) и восемьдесят шесть казаков; ранены: майор Казачковский, сорок два казака; и восемь человек пропало без вести.

О геройском поведении Казачковского в деле девятого июня с похвалой отзывались сами черкесы. Окруженный неприятелем, он получил множество ран, из которых каждая должна была свести его в могилу: так, например, у него перерублены были все левые ребра и концом шашки разрезаны легкое и даже желудок. Два оставшиеся в живых конно-артиллериста успели вырвать его из рук неприятеля и, схватив за повод его лошадь, вместе с ним помчались за бежавшими казаками. К несчастью, при этом общем бегстве лошадь Казачковского была ранена пулей, бросилась в сторону и выбила его из седла. Горцы сочли его, однако, убитым и проскакали мимо; но Казачковский имел еще силу проползти несколько шагов и притаиться в кустах. Там и нашли его после дела с едва заметными признаками жизни. Общественное мнение и большинство медиков, бывших на Горячих Водах, приговорили его к смерти, но, к великому удивлению всех, штаб-доктор Шлиттер поставил его на ноги, хотя здоровье никогда уже более к нему не возвращалось. Для службы, которой он служил украшением, Казачковский был навсегда потерян.

Смерть Радионова также оплакивалась всеми, и посетители Горячих Вод, обязанные ему главным образом избавлением от опасности, приняли на себя все расходы по его погребению. Похороны его отличались особенной торжественностью, и весь город проводил его гроб до самой могилы. К сожалению, в преданиях не сохранились указания о месте его погребения, и путник может быть двадцать раз прошел по его забытой могиле, не подозревая, — что ступает над прахом одного из богатырей великого кавказского эпоса.

Поход Джембулата в русскую землю замечателен в том отношении, что он двигался с сильным конным отрядом по большим открытым дорогам с ночлегами, привалами и даже дневкой, среди угодий одного из наших укреплений. И тем не менее, мы не видим никаких серьезных мер, которые были бы приняты для охраны и даже Горячих Вод с их пришлым и коренным населением. Кроме двух слабых казачьих полков, в поле не было никаких войск, а между тем под рукой находилась целая уланская дивизия, которая в один-два перехода могла бы перенестись к Георгиевску. Поразительная апатия замечалась повсюду. О разгроме Незлобной в Георгиевске, например, должны бы были узнать не позже, как через полтора часа, когда прибежали туда спасшиеся от истребления жители. Пожар этого огромного села вспыхнул перед зарей, в то время, как ночная тень еще не успела покинуть землю, и зарево далеко видно было на темном небе, — и несмотря на все, из Георгиевска, этого административного центра, находившегося всего в десяти верстах от места катастрофы и охраняемого довольно сильным гарнизоном, не было подано никакой помощи. Комендантом этой крепости был в то время майор Глухов, человек преклонных лет, больной, лишенный той военной энергии, которую сохраняет человек даже и в позднем возрасте. Еще седьмого числа Глухову доставлены были положительные сведения о вторжении Джембулата, и он не мог также не знать о направлении, по которому двигалась партия, так как еще накануне жители Бабукова аула бежали под защиту крепостных орудий. Это должно было служить Глухову предостережением. И он действительно принял все меры к защите, — но только Георгиевска, вовсе не думая об его окрестностях и пролегающих мимо него дорогах. Таким образом, Георгиевск, этот важный опорный пункт всей кабардинской линии, оставался зрителем того, что происходило у него почти перед глазами.

Как бы в укор предосудительному бездействию Глухова, почти под самым атакованным селом происходил другой эпизод, героем которого был человек тех же преклонных лет, как Глухов, но далеко не одинаковой с ним энергии. Это был майор Ашлов, старик, прослуживший в одном майорском чине с лишком двадцать четыре года. Возвращаясь с линии, куда он был командирован от Владикавказского гарнизонного полка за покупкой ремонтных лошадей для полкового обоза, он остановился у большой дороги, в двух или трех верстах от Незлобного. Там его и застала ночь на девятое июня. Команда его, при ста сорока семи ремонтных лошадях, состояла всего из восьми гарнизонных солдат. Он видел все, что происходило в Незлобном, и, не имея возможности помочь населению, решился по крайней мере спасти свою команду и вверенный ему казенный интерес. Заслышав вовремя конский топот и догадавшись, что идет та самая партия, вести о которой разнеслись уже по линии, он тотчас приказал тушить огни, собрал лошадей и в то время, как неприятель предавался грабежу и убийствам, осторожно провел свой ремонт на таком близком расстоянии от горцев, что если бы понимал их язык, то мог бы расслышать каждое слово. За эту распорядительность, которую нельзя не назвать подвигом, старик произведен был наконец в подполковники, просидев в майорском чине без малого целый юбилейный период.

Переполох, поднятый нападением Джембулата на Незлобную, распространился далеко по линии; паника охватила даже всю нижнюю Военно-Грузинскую дорогу, и проезжающих стали задерживать на станциях. Вот что рассказывает один из них, которому довелось провести роковую ночь на девятое июня в Екатеринограде. «Рано поутру, — говорит он, — я был разбужен грохотом барабанов и воплями женщин. Я выскочил на улицу и вижу — телеги, на которых везут убитых и раненых казаков. Рассказывают, что три тысячи черкесов, в числе коих была целая тысяча панцирников, напали на Незлобную, что казаки, подоспевшие на помощь, дрались как львы, но должны были уступить многочисленности. В Екатеринограде все пришло в движение. И старые и малые высыпали на улицу; женщины рыдали над убитыми. Барабанщики ходили по улицам и били тревогу. Казаки седлали лошадей. Все ожидали, что черкесы двинутся дальше и дойдут до Екатеринограда. Казаки, собравшиеся, уже готовились выступить, как дали знать, что черкесы ушли. Казаков распустили и занялись погребением убитых, тела которых были преданы земле на станичном кладбище со всеми военными почестями. Вечером вступил в станицу Белогородский уланский полк, возвращавшийся из Персии. Всю уланскую дивизию также остановили на линии, и сюда же форсированным маршем прибыл с Кубани Навагинский пехотный полк.

На следующий день новый переполох в станице. Опять ударили тревогу. Пришло известие, что черкесы вернулись и напали на Прохладную, верстах в семнадцати от Екатеринограда. Казаки поскакали к Прохладной; за ними двинулись уланы — и охранять станицу остались только старики, женщины и дети. Весь день только и говорили, что о черкесах; ночь также провели в страхе, ежеминутно ожидая нападения. Наконец, под утро вернулись казаки и уланы, не встретив даже неприятеля. Известие о нападении на Прохладную оказалось ложным».

Не безынтересен также рассказ другого проезжающего, задержанного близ Павловской станицы на казачьем посту, где помещалась почтовая станция. Из рассказа этого видно, до какой степени после оплошности, допустившей разгром целого селения, на линии и по дорогам стали осторожными.

«Перед вечером в ожидании ужина, — рассказывает он, — я сидел с трубкой у ворот станционного дома и слушал рассказы ямщиков о черкесах. Начинало смеркаться, как вдруг в тиши вечернего воздуха послышался конский топот и из лощины выехало человек десять всадников. Впереди ехал кабардинский князь, юноша лет семнадцати, на белом коне и в белой папахе. Урядник остановил его. Князь объяснил, что едет со своими нукерами в Георгиевск с дозволения кордонного начальника, и показал билет. Несмотря на это, и даже на то, что у всадников не было другого оружия, кроме кинжалов, урядник указал им луг для пастьбы лошадей возле самого станционного дома, а князя из предосторожности задержал на посту аманатом. Князь рассказывал мне, что вся его родня бежала за Кубань, где была перебита русскими, и что он, оставшись единственным представителем своей фамилии, наследовал от них значительные владения».

Слух о разгроме Незлобного дошел до Тифлиса в преувеличенном виде; рассказывали, что горцы уничтожили целую казачью станицу. Известие об этом появилось даже в местной газете и вызвало забавный протест со стороны одной воинственной матроны, старой гребенской казачки Василисы Сафроновои. Вот что писала она своему сыну, служившему в Тифлисе, в конвое графа Паскевича:

«Вчера Пантелеич приносил от станичного газету и читал, что черкесы разграбили какую-то казачью станицу и никто ее не защищал. У нас на Тереке ничего не слыхать об этом, да Пантелеич говорит, что и на Кубани верно того не случалось — у него там свояк, так написал бы. На сборе, говорят, порядочно досталось газетчику от наших казаков, да и поделом ему — не пиши вздору. Ну, статочно ли дело, чтобы казаки свою станицу отдали! Ты, чай, знаешь, Миша, кто у вас в Тифлисе газету пишет: сходи к нему, узнай, какую станицу разграбили черкесы? Пантелеич говорит, что эту газету в Питер посылают, так попроси газетчика, чтобы наших голов не срамил и не позорил. Коли сам не знает, так бы рассказал ему, как чеченцы хотели напасть на нашу станицу. Было это за год, как француз в Москву приходил. Чеченцев было больше двух тысяч, а у нас и с бабами столько не было — да — никто не испугался. Как ударили сполох, все казаки пустились к Тереку, а мы, бабы, похватали ружья да и себе туда же. Прибежали — а чечня уже в Тереке. Казаки наши, не думая долго, туда же и пошли резаться с ними в реке, а мы, бабы, ну с берега стрелять. Ты, Миша, помнишь, что и мать твоя на свой пай двух застрелила. Вот с того самого времени бусурманы не смеют и близко подходить к нашим станицам.

Да вот еще, покойная мать, а твоя бабка — царство ей небесное! — рассказывала: она была еще девкой, как Моздокский полк пришел с Волги, а на другой год Кабарда напала на Наурскую станицу. Бусурманы подбежали под самый тын и залегли; казакам нельзя стрелять, а кто выкажет через тын голову, тому и пуля в лоб. Тут, Миша, кабы не бабы, бусурманы зажгли бы тын и всем пришел бы конец. Да бабы ну скорее кипятить воду да лить ее через тын на бусурманские головы. Не улежали, собаки, а как пустились бежать, тут наши казаки на них и насели. Видишь, Миша, мудрено им брать наши станицы.

Пантелеич просит тебя узнать потихоньку, что этот газетчик, военный или нет. Казаки наши что-то говорят, что он не мудрой за какие-то редуты. Но это не наше дело, Миша: Бог с ним, пускай пишет на свою голову, только бы не позорил честных людей»...

Письмо гребенской казачки характеризует нравы и время. Много лет прошло с тех пор, нравы изменились, но дух линейного казачества остался тот же, прогресс только облагородил его, но в понятиях о боевой чести не произошло даже перемены. Старое село Незлобное давно забыто, — все забывается на свете! И прежде, нежели над пеплом его стали вырастать новые домики, время осушило слезы, залечило раны, а над могилами павших девятого июня героев — выросла трава...

Введение

ТОМ I

От древних времен до Ермолова

Содержание

ТОМ II

Ермоловское время

Содержание

Предисловие

ТОМ III

Персидская война 1826-1828 гг.

Содержание

ТОМ IV