В.А.Потто. Кавказская война. Том IV. Турецкая война 1828-1829 гг. Глава XIV. Зима за Кавказом

Василий Александрович Потто

Кавказская война

Том IV.

Турецкая война 1828-1829 гг.

Глава XIV. Зима за Кавказом

Зима 1828 года наступила при обстоятельствах чрезвычайно благоприятных для русского корпуса, действовавшего в Турции, под начальством графа Паскевича. Это была ранняя и суровая зима. К октябрю на горах выпали уже глубокие снега, сделавшие невозможными всякие дальнейшие наступательные предприятия со стороны турок, — и кампания могла почитаться оконченной. А, между тем, в короткое время военных действий, с июня месяца, русские на своем левом фланге покорили весь Баязетский пашалык, на правом — заняли Гурию и овладели крепостью Пота, в центре — передовые войска их стояли в Карcе, Ардагане и Ахалцихе. В общей сложности они завладели тремя пашалыками, взяли девять крепостей и укрепленных замков, триста пятнадцать орудий, сто девяносто пять знамен, одиннадцать бунчуков и до восьми тысяч пленных. Этот поход был еще блистательнее предшествовавшего ему персидского, потому что большинство первоклассных крепостей взяты были штурмом, из которых каждый, по справедливости, должен занять почетное место между славнейшими подвигами русского оружия. Никогда еще азиатская Турция не терпела такого погрома, и ни одна кампания, веденная русскими, не стоила так дешево, как турецкая кампания Паскевича. Имя его грозою пронеслось по целой стране и удержало кавказских горцев от всяких попыток сделать какое-либо серьезное движение в пользу своих единоверцев. Тифлис ликовал и досадовал только, что известия о славных победах доходили до него не всегда своевременно. «Просим извинения у наших читателей, — писалось например по этому поводу в Тифлисских ведомостях 1828 года, — что мы опаздываем с описанием знаменитых событий. Победы графа Эриванского так часты и так быстры, что ни один журнал не может успевать своевременно извещать о них с надлежащими подробностями».

«В тогдашнее время, — говорит один из современников, донесения Паскевича с поля битв читались в России с необыкновенной жадностью и общим восторгом. Приказы его по войскам переходили из рук в руки и народная гордость находила удовлетворение в рассказах об этих чудных подвигах и битвах, воскрешавших в памяти народа деяния чудо богатырей былых времен Суворова...»

В исходе сентября главнокомандующий решился распустить на зимние квартиры те части войск, которые оставались свободными после занятия гарнизонами завоеванных пашалыков. Разместив в пределах Турции на зиму семь с половиной тысяч штыков, четыре казачьи полка и тридцать четыре орудия , он направил остальные войска двумя колоннами в Грузию, через Сулам и Цалки, где им предписано было выдержать четырнадцатидневный карантин для предохранения русских областей от чумной заразы.

Сам Паскевич выехал из Ардагана 28 сентября, и пятого октября, в одиннадцать часов ночи, никем не ожидаемый, прибыл в Тифлис, в сопровождении одного адъютанта. На следующий день весть о неожиданном приезде графа нарушила обычный порядок городского утра, и народ толпами повалил ко дворцу приветствовать грозного победителя турок. Но Паскевич, один, без свиты, молился в это время в уединенном нагорном монастыре св. Давида, принося благодарение Богу за одержанные им победы.

В Тифлисе ожидала Паскевича и скорбная утрата — смерть близкого ему человека, военного губернатора Сипягина. Он умер 10 октября от желчной горячки, которая в шесть дней свела его в могилу. Смерть Сипягина была тяжелой и незаменимой потерей для Паскевича. По крайней мере, в своем донесении о ней государю он пишет, что лишился лучшего помощника по управлению краем, и что с истинным прискорбием доносит об этом столько же печальном, сколько и неожиданном происшествии. Похороны Сипягина происходили шестнадцатого октября с необыкновенной пышностью и при стечении всего населения Тифлиса. Сам экзарх Грузии лично исполнял в Сионском соборе печальный обряд отпевания; Паскевич со всем генералитетом провожал гроб до могилы, приготовленной в подгородной Георгиевской церкви, откуда прах Сипягина впоследствии был перевезен в Костромскую губернию, в родовое имение покойного.

Деятельность Сипягина, начиная с самых ранних лет службы, настолько выдвигала его из ряда современников, что здесь будет не лишним посвятить несколько строк воспоминаниям об этой высокоодаренной личности.

Николай Мартемьянович Сипягин получил в детстве отличное образование. Он начал службу в лейб-гвардии Семеновском полку, где вскоре назначен был полковым адъютантом, и Семеновский полк обязан ему первоначальным устройством своей богатой библиотеки, которая и поныне составляет справедливую гордость полка. В военном отношении Сипягин пользовался репутацией храброго офицера и носил за аустерлицкий бой, где он был жестоко контужен ядром и ранен пулею в правую руку, — Владимирский крест, а за Фридланд — золотую шпагу. Почему именно император Александр I обратил на него особое внимание — об этом биографы Сипягина ничего не упоминают, но в 1811 году он был назначен флигель-адъютантом, число которых, как известно, было в то время крайне ограничено. Наполеоновские войны Сипягин сделал большей частью при главной квартире и, возвратясь в столицу уже генерал-адъютантом, с Георгием на шее, назначен был начальником штаба гвардейского корпуса. Здесь он завел обширную библиотеку, составил общество «любителей военных наук» и положил основание первому русскому «Военному журналу», который издавался три года под непосредственным его руководством. Ум Сипягина, направленный к просветительским целям, сказался также учреждением при корпусном штабе ланкастерских школ для обучения нижних чинов, а, впоследствии, когда в двадцатых годах он командовал шестой пехотной дивизией, завел юнкерские школы — первообраз возникших уже в наше время юнкерских училищ,

В Тифлис Сипягин назначен был вместе с Паскевичем, и его энергия, его просвещенная деятельность не замедлили обнаружить себя в новом крае. Ремесленные искусства, промышленность, торговля — все останавливало на себе его внимание, и везде остались следы его заботливости. Он выписал из Франции искусных виноделов, основал фермы садоводства и земледелия, учредил ярмарки; в Тифлисе возникли новые караван-сараи, стоявшие в развалинах со времен Аги Мохаммед-хана, и наполнялись драгоценными тканями Востока, и произведениями европейской мануфактуры. Обширная жажда деятельности увлекала Сипягина даже за пределы современных потребностей и касалась будущих нужд Кавказского края. Так, в видах распространения торговли, он много хлопотал об учреждении пароходства по Черному и Каспийскому морям, — и если эта благая мысль осуществилась только далеко впоследствии, то в этом вина была уже не Сипягина. Самая столица Грузии чрезвычайно обязана ему многим. В многолюдном, но неустроенном городе не было ни больниц для бедных, ни домов для умалишенных, ни воспитательных приютов — словом, никаких богоугодных заведений, и множество нищих, не имевших где преклонить свои головы, наполняли городские улицы. Сипягин заботливо призрел несчастных, и в короткое время его управления возникло множество благотворительных приютов и учреждений. Рассказывают, что войска, возвратившиеся из Турции и не видевшие Тифлиса два-три года, не узнавали его — так город перестроился в короткое время под управлением Сипягина. Площади приняли правильный вид, тропинки, лепившиеся к саклям, превратились в достаточное широкие улицы; крутые каменные горы, опасные для проезжающих, были разработаны. И все это достигнуто было им почти без всяких затрат со стороны казны, сначала руками пленных персидских сарбазов, а когда война окончилась и сарбазы получили свободу, — работа эта выпала на долю сменивших их пленных турецких солдат. Враги, столько веков разорявшие Тифлис, собственными руками его и воздвигали.

Праздники, которые давались Сипягиным в Тифлисе, памятны старожилам до настоящего времени, и на его балах, в том доме, где теперь находится гостиница «Лондон», теснее соединялись русские и грузинские общества, грузины ближе знакомились с европейскими обычаями и приучались к общественной жизни. На этих балах появлялся и семидесятилетний почтенный старик — отец Паскевича, приехавший сюда благословить своего сына.

Уже по свойству своего ума Сипягин не забыл и мер к просвещению края. Любимой мечтой его было открытие в Тифлисе кадетского корпуса; но эта мысль не нашла себе сочувствия в самом Паскевиче, который признавал ее несвоевременной. «Я убедился, — писал Паскевич государю по этому поводу, — что офицеры из грузин, обладая достаточной храбростью, недостаточно распорядительны в командовании отдельными частями, что следует приписать, однако, не недостатку в них военного образования, а, главным образом, недостатку в грузинском дворянстве сближения с русскими нравами и обычаями — в чем корпус не сделает улучшения. Дети, оставаясь под непосредственным влиянием грузин, удержат неминуемо свой национальный характер, который может потеряться только при образовании грузинского юношества в самой России». В этих видах Паскевич полагал более полезным ежегодно отправлять нескольких лучших учеников гимназии в Россию, в кадетские корпуса, где, вдали от родины, скорее произойдет слияние их с духом русского народа и правительства. Государь утвердил последнюю меру, и, таким образом, предположение об учреждении кадетского корпуса не осуществилось. Зато по представлениям Сипягина была преобразована мужская гимназия, положено первое основание училищу для благородных девиц и заведены школы для аманатов горских народов, с целью распространения среди них первых начал гражданственности. Под его же непосредственным наблюдением возникла в Тифлисе и первая русская газета «Тифлисские ведомости», нашедшая себе обширный круг читателей в самой России и положившая начало кавказской периодической печати.

Таков был Сипягин, и такова была его полуторогодовая деятельность в крае.

С другой стороны нельзя умолчать, что эта деятельность, которой так восторгались при жизни Сипягина, подвергалась строгим порицаниям после его смерти. Тот же Паскевич, который писал государю о незаменимой утрате Сипягина, спустя короткое время уже говорит другое, основывая свое заключение только на донесениях приемника его, генерал-адъютанта Стрекалова — человека с большим положением в петербургском обществе, но далеко не обладавшего ни теми умственными силами, ни теми нравственными качествами, которые отличали Сипягина.

Паскевич пишет, что вместо прямой и важнейшей своей обязанности введения правосудия и порядка в дела гражданского управления, Сипягин занимался украшением города ненужными зданиями, да соблюдением чистоты и опрятности, а в денежных счетах везде замечалась запущенность, народ страдал, правосудия не было, важные дела текли с непомерной медленностью и по несколько лет оставались без всякого движения; злоупотребления в низших присутственных местах доходили до высочайшей степени; хлебная подать была на откупе у армян и они собирали с жителей в полтора раза больше того, чем следовало. «Словом, народ, — говорит Паскевич, — все потерял; бедствия превышали его силы, но, к счастью, не превозмогли терпения».

Мрачная картина, рисуемая Паскевичем в его тогдашних донесениях о состоянии Грузии, была справедлива. Нельзя не допустить, что при Сипягине наружный вид благоустройства только прикрывал беспорядки и злоупотребления, уже давно укоренившиеся в правительственных органах Грузии; но корень зла находился не в деятельности Сипягина, а в самом устройстве гражданской части Закавказского края. Это было время полного смешения русских и грузинских законов, когда в каждом уезде действовали отдельные правила, особые инструкции, часто утверждаемые не высочайшей властью, а волей главнокомандующих, и всего более Ермоловым. В полтора года своего управления, при беспрерывных отвлечениях военными делами края — тогда война сменялась войною, — Сипягину трудно было исправить всю эту путаницу, весь этот сумбур, укоренившийся веками беспечного управления грузинских царей, и укор, по справедливости, не должен лечь на память Сипягина, Его преемник, управлявший краем в более спокойное и тихое время, не улучшил этого положения, и Паскевич, в конце концов, сам должен был сознаться, что искоренить зло нельзя постепенными мерами, а чтобы покончить с ним раз и навсегда нужно было ввести во всем Закавказье единство русского закона и русского управления.

О личном характере Сипягина современники отзываются по-разному, но все одинаково говорят, что гибкий и образованный ум его не знал покоя, что новые предположения, преобразования и улучшения беспрестанно роились в его голове и Сипягин везде искал и находил пищу для своей деятельности. Многого не пришлось ему довести до конца, но и того, что он сделал или стремился сделать для Грузии, достаточно, чтобы сохранить о нем благодарную память.

Замолкший на время гром оружия давал Паскевичу время для подготовки средств в кампании будущего года, необходимых тем более, что Турция со своей стороны принимала все меры к отчаянной борьбе не на жизнь, а на смерть.

Успехи русского оружия в турецкой Армении сильно встревожили константинопольский двор, и султан обратил теперь особое внимание на свои азиатские владения. Посреди бедствий, постигших его, он выказал необычайную твердость и решимость характера, сумев воодушевить умы и соединить разбитые и рассеянные силы там, где уже их не было. Прежние начальники азиатских областей, старый Галиб и его помощник Киос Магомет-паша, обвиненные в слабости и недостатке военных способностей, были смещены и сосланы в отдаленнейшие провинции. Места их заступили новые, более энергичные люди. Отважный старец Гаджи-Салех, паша майданский, назначен был арзерумским сераскиром с такими полномочиями, каких до него не имел ни один из правителей этого сераскириата, а в помощь к нему, главнокомандующим всеми войсками в азиатской Турции, был избран Гаджи-паша Сивазский, и султан требовал, чтобы они не только остановили дальнейшие успехи русских, но и возвратили все, что Порта потеряла в Азии в минувшую кампанию. В этих видах во всей азиатской Турции объявлено было поголовное вооружение, и военные действия, чего прежде никогда не было, предполагалось начать зимою.

Новый сераскир не тратил времени даром и собирал под свое начальство огромную армию. Войска, уцелевшие от прошлогодних погромов, расположены были отрядами по разным пограничным пунктам, а десятитысячный, вновь сформированный им корпус занял Арзерум, оборонительные верки которого были усилены. В то же время значительные ополчения шли из отдаленных областей: Сиваза, Токата, Кессарии, Алепы и даже Египта, так что в Арзерумском пашалыке к весне должно было собраться до восьмидесяти тысяч человек при шестидесяти шести орудиях. С этими силами Гаджи-Салех предполагал занять центральную позицию на пути от Арзерума к Карсу, в то время как пятьдесят тысяч курдов с пятьюдесятью орудиями должны были идти со стороны Муша и Вана на Баязет, а шестьдесят тысяч аджарцев, кобулетцев и турок, при сорока орудиях, действовать от Трапезунда на Ахалцихе и Гурию. Таким образом, общая численность турецкой армии, которую предполагали собрать к весне, могла простираться свыше двухсот тысяч при ста пятидесяти шести орудиях.

Силы, которыми располагал Паскевич, совершенно не соответствовали громадным средствам, подготовляемым противником. Было уже сказано, что по окончании персидской войны, славной для русского оружия, но сопряженной с большими потерями в людях, Паскевич не только не получил никаких подкреплений, но еще должен был сам отделить значительные подкрепления для европейской России. Турецкая кампания 1828 года ослабила войска его новыми потерями, и некоторые полки уменьшились теперь почти наполовину, а от других едва осталась четвертая часть. Правда, на усиление кавказского корпуса назначено было двадцать тысяч рекрутов, но это усиление являлось лишь номинальным и мало могло изменить положение дела. Прежде всего, рекруты, по громадности предстоявшего им пути, не могли прийти ранее, как через пять-шесть месяцев, то есть в июне, когда военные действия могли быть уже в полном разгаре; во-вторых, значительная часть их должна была остаться на Кавказской линии, а затем нужно было принять еще в расчет большую смертность, неизбежную по климатическим условиям страны, в которую шли рекруты, и в результате, во всяком случае, выходило то, что действующий корпус или выступил бы в поход без всяких подкреплений, или, в лучшем случае, наполовину составленный из новобранцев, не обученных даже первоначальным приемам военной службы. Казалось бы, что при таких условиях не только продолжать завоевания, но даже держаться в оборонительном положении было бы крайне трудно, а между тем из Петербурга, основываясь на успехах минувшей кампании, требовали еще расширения планов похода, чтобы тем облегчить тяжелую войну на Дунае.

Поставленный в столь трудное положение, Паскевич должен был обратиться к изысканию местных средств, чтобы хоть сколько-нибудь уравновесить свои силы с силами противника. Можно бы было, пожалуй, воспользоваться добрым расположением Персии и вовлечь ее в войну против турок, тем более, что Аббаса-Мирза сам просил позволения открыть военные действия, и писал, что жители Багдада, обещают ему сдать и город и область. Предложение это на первый раз казалось не безвыгодным, однако же при более внимательном обсуждении дела нельзя было не прийти к заключению, что вмешательство Персии может замедлить заключение мира, так как Россия, сверх достижения своих собственных целей, будет поставлена в необходимость еще вести переговоры о выгодах своей союзницы. С этим можно было помириться только в том случае, если бы Персия могла оказать существенную помощь; но она была в таком положении, что сама просила у России помощи и деньгами и артиллерией. Паскевич благодарил Аббас-Мирзу за предложение, но отклонил его содействие под тем предлогом, что Персия после тяжкой для нее войны нуждается в покое.

Расчеты Паскевича устремились в другую сторону. С самого начала зимы он энергично повел переговоры, стараясь привлечь на сторону России — на левом фланге курдов, а на правом — аджарцев. Владетелю Аджарии, Ахмет-беку, предлагали за подданство генеральский чин, орденскую ленту и десять тысяч пенсии. Предложение было заманчиво, и старый бек колебался.

Сношения на левом фланге с курдами, занимавшими обширную территорию, и уже поэтому располагавшими полной возможностью оказать непосредственное влияние на дальнейший ход кампании в глубине Анатолии, — имели еще большее значение. Переход на русскую сторону курдов не только открывал свободный путь к Арзеруму со стороны Баязета, но лишал неприятеля лучшей его конницы, которая разлившись бурным потоком от стен Баязета, Вана и Муша до самых берегов Черного моря, могла поставить самого сераскира в безвыходное положение. И расчеты Паскевича имели основание в самом складе жизни и характере курдов, и в тех отношениях, которые сложились между ними и Турцией.

О происхождении курдов существует целая литература, но еще никто не сказал о них последнего слова, и их загадочное происхождение по-прежнему тонет в глубине времен доисторических. Несомненно одно, что курды представляют собой любопытный остаток древнейшего народа на востоке, и, вероятно, индо-германского корня; в языке их, жестком и трескучем, есть действительно много санскритского, и их колоссальный рост и сложение не могут принадлежать позднейшим, измельчавшим народностям Востока. В поэме Фердоуси «Шах-Наме» рассказывается следующий миф о происхождении этого народа.

«В глубокой древности, — говорит эта легенда, — жил некий царь Азгхи-Дахак («Змий-губитель»), жестокость которого повергала все соседние страны в ужасные бедствия. По злобе демонов из плеч царя рождены были два змия, составлявшие нераздельную часть его тела и питавшиеся только человеческим мозгом. Для утоления их голода каждый день два человека обрекались им в жертву, но ловкий повар царя умел спасать ежедневно одного из этих несчастных и отправлял его в горы, чтобы никто не мог проведать о его существовании. Вот из этих-то спасенных, но одичавших людей и составилось впоследствии загадочное племя курдов».

Во время Паскевича народ этот занимал то же гористое пространство между хребтом Агри-Дагом и песчаными равнинами Тигра и Евфрата, которое занимают ныне, и где можно видеть еще и теперь огромные, черные шатры Кидара, которым уподобляет себя возлюбленная Соломона в его песнях: «Я черна, но красива, как шатры Кидарские». Благодаря вот этим-то переносным жилищам, курды поныне ведут полукочевую жизнь и занимаются только скотоводством. Один европейский путешественник, посетивший Восток, полагает, что число овец, пригоняемых курдами на продажу только в один Константинополь, простирается ежегодно до полутора миллионов голов и что на совершение этого пути они употребляют около полутора лет.

Разделенные с незапамятных времен на многие отдельные роды, из которых каждый управляется своим родоначальником, с титулом шейха или эмира, они в течение целых тысячелетий не изменяли ни своих обычаев, ни языка, ни национальной одежды, ни образа жизни. Трудно в настоящее время найти между народами всего земного шара столь патриархальную жизнь со всеми ее добродетелями и недостатками, как окаменевшую в своих определенных формах жизнь курда, для которого ни один закон не имеет такого значения и силы, как древний родовой обычай.

В самой религии курдов, несмотря на то, что большая часть их принадлежит к магометанскому исповеданию, сохранилось столько предрассудков от древних верований Азии, что сами мусульмане едва удостаивают их названием своих единоверцев. Множество несторианцев, армян, халдеев, равно как и мусульман, принадлежавших к нетерпимым сектам, находили во время оно убежище у курдов и, забытые своими земляками, мало-помалу забывали свою религию. Из этих сект особенного внимания заслуживают езиды — когда-то несторианцы, а потом начавшие поклоняться всему, не исключая дьявола. Впрочем, сами езиды отвергают последнее, говоря, что поклонение их сатане — пустая басня, но что по их законам сатану нельзя проклинать, так как он со временем может быть прощен, ибо никто не может положить предела милосердию Аллаха. Несмотря на это объяснение, езидов равно презирают и христиане и магометане; первые никак не могут примириться с их взглядом на виновника падения человеческого рода, а вторые не прощают им более житейской слабости — пристрастия к спиртным напиткам. Между тем езиды — самые честные и миролюбивые люди, из всех куртинских племен; зато остальные — поголовные разбойники.

Вековой беспорядок, господствовавший в сопредельных им государствах, в Турции и Персии, доставлял им легкое средство жить грабежом и поддерживал хищные наклонности народа. Самое название «курд» значит по-турецки «волк», и они оправдывали его, будучи готовы грабить и резать все, что попадет им под руку.

Занятие русскими Баязета поставило курдов в зависимость уже от трех государств; русская опека присоединилась к опекам персидской и турецкой. Последней принадлежала, впрочем, львиная часть — большой Курдистан, где путешественники насчитывают до полумиллиона куртинских семейств. Северный Курдистан входит в состав пашалыков Ванского и Баязетского, западный — в Мушский и Арзерумский, южный — в Моссульский и Диабекирский. Восточной частью Курдистана владели уже персияне; и надо сказать, что политика, которой держалось это государство по отношению к курдам, упрочивала его владычество над ними гораздо более, чем политика Порты. Персидский двор старался предоставить одному из сильнейших и более благонадежных шейхов звание курдистанского валия и затем помогал ему деньгами и оружием распространять свое могущество и власть над остальными родоначальниками. Ничего подобного не делала Порта. Напротив, турецкое правительство пользовалось именно отсутствием централизации и единства власти у курдов и сеяло между ними раздоры, чтобы легче справляться с ними. Из этой системы выходило, однако, то, что курды, враждовавшие между собою, нередко переносили свою вражду на самую Турцию, а Турция не имела под рукой ни одного влиятельного человека, на которого могла бы опереться в случае надобности. А между тем, казалось, что Турция-то и должна была иметь в этом народе солидный ресурс своим вооруженным силам. Если бы каждое куртинское семейство выставило только по одному вооруженному всаднику, то образовалась бы полумиллионная легкая, неутомимая конница. Но курды были настолько враждебны турецкому правительству, что оно не могло и думать о привлечении их к правильной военной повинности; ему приходилось довольствоваться тем, что давали сами курды, и более решительных мер принять было нельзя, потому что курды народ беспокойный, легко поднимающий оружие. К тому же, в крайнем случае, они имели возможность всегда перекочевать в соседнее государство, особенно в Персию, где им было удобнее, нежели у нас, так как в пограничной полосе русских владений было мало земель, да и русские порядки были строже персидских. Таким образом, курды сохраняли только номинальную зависимость от Турции, которая в экстренных обстоятельствах, например, во время войны, вынуждена была давать им разные льготы, и только этим приобретать в них союзников весьма сомнительной верности.

А между тем курды недаром имеют репутацию отличной конницы. Правда, они не стойки, и самая храбрость их не есть выражение постоянного, холодного мужества, она — скорее порыв, вдохновение; но тот, кто видел, как целые сотни их ложатся под самыми жерлами пушек и умирают на штыках пехоты, — выносил о курдах хорошее впечатление. В русском корпусе о них сложилось двоякое мнение: одни относились к ним даже с большим уважением, чем они того заслуживали, другие величали их трусами. Разумеется, оба мнения несправедливы, потому что курды дерутся и хорошо, и дурно, смотря по тому, что приводит их к бою: жажда ли одной добычи, сила ли и принуждение непопулярного у них правительства, собственный ли энтузиазм, вызванный защитой родных очагов, или просто желанием показать свою молодецкую удаль.

Оружие у курдов приспособлено преимущественно к рукопашному бою; в особенности хороша их длинная, гибкая камышовая пика, которой они владеют в совершенстве. Когда курд несется на врага, он держит пику за середину и, потрясая ее, заставляет изгибаться дротик так быстро, что глаз не может уследить за направлением лезвия — и удар этот трудно отпарировать саблей. Природные наездники, курды не любят сражаться пешком, и потому почти не имеют ружей; но пара длинных пистолетов всегда за поясом, на котором висит также кривая персидская сабля, часто с булатным хоросанским или дамасским клинком. Круглый щит и несколько маленьких копий за седельным троком, ловко бросаемых из рук, дополняют их обычное вооружение. Прибавим, что порода куртинских лошадей, красивая и быстрая, настолько же ценится во всей северной Азии, насколько арабская — в южной, туркменская — в Персии.

Самый костюм курда чрезвычайно живописен: громадный головной тюрбан украшается перьями; красная куртка с откидными рукавами расшита золотом или шелками; талию охватывает широкая турецкая шаль самых ярких цветов, а шаровары у них ширины необъятной. Об этой последней оригинальной особенности курдского костюма можно сказать и теперь словами скифских послов Александру Македонскому: «Если бы боги благоволили даровать курду объем тела, равный его шароварам, то этого исполина не вместила бы вся Азия: один его карман коснулся бы Балкан, а другой — Арарата».

Переговоры с курдами начались зимой, при посредстве пленных турецких пашей, и пошли настолько успешно, что мушский паша сам подослал в Тифлис армянина, обещая принять русскую сторону, если получит приличную пенсию и сохранит за собою достоинство паши. Паскевич отправил к нему капитана князя Вачнадзе, под видом армянского купца, чтобы условиться с ним на первый раз о найме двенадцатитысячной конницы, которой обязывался выплачивать жалованья по десять тысяч червонцев в месяц. «Я не требую от вас, — писал ему между прочим главнокомандующий, — чтобы ваши действия обнаружились прежде, нежели мы выступим в поле и будем у подошвы Саганлуга; но тогда вы уже должны держаться поблизости и напасть на турок, как скоро они опрокинуты будут к Арзеруму, а потом составить ваш левый фланг при движении к Сивазу и Токату».

С большими опасностями и затруднениями удалось князю Вачнадзе пробраться сквозь ряд куртинских кочевий и доехать до Муша. Там он добился тайного свидания с пашой. Но паша объявил, что никогда не имел никаких замыслов против блистательной Порты и что тотчас же прикажет отправить Вачнадзе в Арзерум, как шпиона. Опытный в делах подобного рода, Вачнадзе отлично понимал, что паша должен был говорить именно так, чтобы очистить себя, по крайней мере перед своей собственной совестью, и потому отвечал, не смущаясь, что паша волен во всем, но что ему, князю Вачнадзе, не так дорога собственная жизнь, как дорого благоденствие его высокостепенства. Тогда турецкий сановник перешел прямо к размеру вознаграждения. Они условились, и Вачнадзе получил секретное дозволение войти в сношение с курдским населением.

Во главе курдских вождей стоял в то время Сулейман-ага, родоначальник племени Сипки, человек весьма замечательный и пользовавшийся огромной славой, наследственно переходившей в его роде. Геройскими подвигами, сохранявшимися тогда в рассказах, был знаменит его отец Аудал-ага; но эта известность меркла перед славой его сына, Сулеймана, ставшего живой легендой по всему персидскому и турецкому Курдистану. Ван, Тавриз, Баязет, Эривань и Арзерум были свидетелями набегов этого прославленного молвой наездника. И, действительно, тысячи партизанских подвигов, совершенных Сулейманом, носят на себе отпечаток больших дарований, оригинального природного ума и безумной отваги. Небезынтересно ознакомиться с этим курдским вождем по некоторым выдающимся его действиям.

Однажды, например, он только с двумя сотнями курдов наголову разбил пятнадцатитысячный турецкий корпус. Об этом невероятном событии впоследствии рассказывал сам начальник турецких войск Джафар-хан-Егойский, едва успевший спастись тогда с небольшой свитой. По его словам, когда турецкий корпус ночевал в одном из ущелий на северо-восточном склоне большого Арарата, Сулейман, воспользовавшись непроглядной темнотой ночи, загородил завалами все выходы из ущелья, и затем, внезапно ворвавшись в турецкий стан, произвел в нем общее смятение. Тогда под влиянием паники турецкие солдаты с ожесточением стали рубить и колоть друг друга, а курды, благополучно выбравшись из этой сумятицы, засели в завалах и спокойно поражали обезумевшую толпу своими выстрелами.

В другой раз, когда Сулейман жил еще в Эриванском ханстве, между ним и известным предводителем одного татарского племени, Саман-ханом, возникла ссора, и гордый татарин назвал Сулеймана курдским ослом. «Пусть голову мою накроют платком моей жены, если я прощу тебе эти слова», — сказал Сулейман и через несколько дней откочевал в турецкую землю.

Известие об этом побеге сильно встревожило Эриванского хана. «Старый волк не забудет обиды и придет сюда рано или поздно», — сказал он Саману, поручая ему полуторатысячный конный отряд для охраны границы.

Но о старом волке несколько месяцев не было никакого известия; когда же внимание Самана достаточно утомилось, Сулейман с пятьюстами курдов вдруг нагрянул на пограничный отряд — и Саман-хан за обиду расплатился жизнью. Рассказывают, что, преследуемый неотступно от самой границы, хан скрылся в какой-то бедной деревушке, которая, казалось, не могла привлечь к себе алчности курдов. Но курды обшарили даже все подпольные норки, и один езид, найдя Самэн-хана, спрятавшегося в печке, отрубил ему голову. Сулейман долго катал ее по земле и наконец отправил к Эриванскому хану, приказав сказать ему: «Вот как курдский осел наказывает ослов персидских».

Гибель Саман-хана, одного из сильнейших татарских владельцев, произвела в Эриванском ханстве такую панику, что никто и не подумал преследовать курдов.

Отличительной чертой характера Сулеймана была справедливость везде и во всем. Он прежде всего был воин, высоко ценил в своих подчиненных храбрость и мужество, и презирал алчность, которую всячески старался искоренять в своих партиях. Однажды, после сражения, молодой курд нашел два пистолета и саблю, оправленные в золото и драгоценные каменья. Кому принадлежало это сокровище, было неизвестно, и курд хотел предложить его в дар Сулейману. Но драгоценная добыча эта была отнята у него по праву сильного другим старым курдом, которым руководило только чувство презренной корысти. Узнав об этом, Сулейман собрал свою партию. Он приказал отобрать оружие у старика и, сам передавая его юноше, сказал своим воинам: «Не золота и не драгоценностей, а храбрости и мужества требую я в дар от своих подчиненных. Если бы я принял драгоценный подарок, то этим отнял бы собственность у храброго юноши и потерял бы его для себя как воина. Пусть драгоценное оружие украсит того, кому оно принадлежит по праву войны, и я потребую от него еще больших подвигов». В то же время он приказал выгнать старика со стыдом и срамом за пределы своего племени.

Случалось, что и Сулейман попадал в большую опасность, но тогда, если не собственная сила, то изворотливый ум помогал ему избегать несчастья. Однажды Сулейман, наткнувшись на засаду, был разбит и, окруженный сотней всадников, должен был прокладывать себе дорогу оружием. В первый раз герою приходилось бежать. Но у турок были добрые кони, и один молодой арнаут, гнавшийся за ним почти по пятам, уже настигал его... Тогда Сулейман, срывая золотые бляхи, которыми была унизана его одежда, стал бросать их на землю. Золото спасло ему жизнь. Опасаясь, что все это богатство ни за что ни про что достанется задним туркам, арнаут соскочил с коня и упустил еще более драгоценную добычу — возможность схватить знаменитого предводителя курдов. В Курдистане даже не хотели верить поражению Сулеймана, но он сам рассказывал об этом, считая недостойным себя скрывать неудачи, также как и хвастаться своими победами.

Теперь уже нет у курдов таких людей, каким был знаменитый Сулейман-ага. Участники последней кампании говорят, что народ приметно потерял свой воинственный дух и что современному курду уже все равно — будут ли плакать, или пировать над его могилой, смотря по тому, окончит ли он свой жизненный путь под домашним кровом или на ратном поле. Народный обычай этот поддерживается еще и поныне, но поддерживается уже в силу только одной стародавней привычки.

С этим-то Сулейман-агой Вачнадзе вошел в секретные переговоры, и когда ему удалось переманить его на русскую сторону, между курдами почти всех племен обнаружилось движение в пользу союза с Россией. Даже из отдаленного Диарбекира начальник племени езидов, некто Мирза-ага, прислал в то время Паскевичу следующее оригинальное послание: «Извещаю тебя незнакомый, но заочно любезный Паскевич, моя подпора и слава, что я езид, и хотя имею небольшое число народа, но в глазах турок считаюсь большим, и с помощью Божией сто человек моих курдов могут бить триста человек турок. Поэтому народ турецкий считает меня врагом своим. Я имею одну голову — и ту буду жертвовать за тебя, а со мной и весь народ мой также».

Переговоры, таким образом, начались, и Паскевич, испросив у государя сто тысяч червонцев на предмет подобных сношений, не щадил ничего, чтобы привлечь на свою сторону турецких сановников и курдских вождей. Но одновременно с этим, чтобы не ставить себя исключительно уже в зависимость только от одной чужеземной силы, главнокомандующий решился обратиться и к другим источникам, более близким к нему, — к средствам земского народного ополчения. Средство это было, впрочем, ресурсом далеко не надежным, и старожилы Кавказа пророчили ему полную неудачу.

Нужно сказать, что мусульманские провинции при ханском управлении имели особый класс людей, моафов, освобожденных от податей, но обязанных нести повинности военной службы; к ним, по призыву ханов, присоединялись беки со своими подвластными и, таким образом, формировалась довольно значительная земская сила. Но войны в то время состояли или в разбойничьих набегах, или в отражении разбоев, а потому, как в том, так и в другом случае, жители охотно становились под знамена своих повелителей, ибо походы продолжались не долго, завоевания не простирались далеко и земское войско не отвлекалось от своих хозяйственных занятий. К этому нужно прибавить, что привилегия моафства, избавлявшая от податей, ценилась высоко в крае, что наступательная война каждому представляла случай нажиться и вернуться домой с полными вьюками награбленной добычи, и что, наконец, помимо всего этого, ханы нередко дарили поступавшим в милицию деревни, земли, мельницы, оросительные каналы, сады или предоставляли в их пользу различные сборы. На этих условиях не трудно было набирать охотников, и во всех трех ханствах всегда имелось наготове не менее двенадцати тысяч всадников.

Никаких подобных приманок не представлял поход в Турцию с войсками Паскевича. Обычай европейской войны, отводивший значительное место гуманности по отношению к жителям, не дозволял поощрять ни грабежа, ни насилия; моафы не могли также рассчитывать ни на земли, ни на сады, ни на другие благостыни — и набор милиционеров, не поощряемых никакими выгодами, казалось бы должен был встретиться с большими затруднениями. Но Паскевич думал об этом иначе. Еще в кампанию 1828 году ему удалось собрать ополчение, хотя немногочисленное, но служившее весьма усердно, — и он осыпал его наградами; честолюбие и гордость мусульман польщены были этим настолько, что когда, в начале 1829 года, Паскевич обнародовал прокламацию о созыве конных татарских полков, мусульмане наперерыв просили позволения записаться в них, стремясь раздобыть не добычу, на которую уже не рассчитывали, а блестящие успехи и славу русского оружия. Соревнованию этому поддались даже джаро-белоканские лезгины, вызвавшиеся добровольно поставить под русские знамена отборных всадников. Воодушевление охватило и Грузию. Предводитель дворянства генерал-майор князь Багратион-Мухранский и генерал-лейтенант князь Эристов, один из значительнейших помещиков Грузии, явились к Паскевичу с заявлением от лица дворян, что Грузии будет прискорбно, если в войне против турок примут участие одни мусульмане, и просили дозволения собрать грузинскую милицию, обещая выставить в поле до двадцати тысяч ратников. Паскевич поблагодарил князей, но отклонил до времени их предложение. Он приказал собрать только четыре конно-мусульманские полка, в составе шести сотен каждый, усилить число сарбазов в Нахичеванском и Эриванском полубатальонах, сформировать в Нахичевани конницу Кенгерлы , а в Баязетском пашалыке — пешее ополчение армян и конный полк из тамошних курдов.

На этих значительных ресурсах, которые, так или иначе, могли возместить ему малочисленность действующего корпуса, Паскевич и основал главным образом план своих будущих действий. Он предполагал с началом ранней весны, не ожидая уже прибытия рекрутов, открыть наступление на Арзерум с двух сторон, от Карса и от Баязета; а, между тем, поднять весь Курдистан, и, одновременно с движением войск, бросить всю многочисленную куртинскую конницу по дороге в Сиваз, чтобы стать на единственном сообщении Константинополя с торговыми и многолюдными городами Диарбекиром и Багдадом.

По взятии Арзерума войска должны были оставаться там довольно продолжительное время, пока подойдут рекруты и соберутся значительные запасы продовольствия. Тогда Паскевич предполагал идти через Сиваз и Токат к Самсунскому порту (близ Синопа) и оттуда, открыв сообщение с черноморским флотом, угрожал Скутари. Таким образом, вся азиатская Турция была бы разрезана надвое; и в то время, как курдам предоставлено было бы хозяйничать в левой половине этого раздела, флот должен был сделать сильную диверсию к стороне Трапезунда, чтобы удержать тамошних горцев от опасного движения на нашу операционную линию.

Поход на Трапезунд с главными силами Паскевич предполагал бесполезным. «Между Арзерумом и Трапезундом, — писал он государю, — лежат высокие горы, через которые идут только вьючные дороги. Орудия, доставляемые этим путем, перетаскиваются без лафетов на веревках, а потому провести туда осадную артиллерию нет надежды, а без нее нельзя овладеть городом, хорошо укрепленным и имеющим большой гарнизон из воинственных лазов».

Паскевич не находил занятие Трапезунда важным даже в политическом отношении, в смысле возможности оказать давление на Турцию. Самое положение города, в стороне от главной караванной дороги, лишало его значения первостепенного пункта. От Трапезунда дальше по всему берегу Черного моря почти не было никакого сообщения; горные хребты оканчивались там во многих местах уже в воде отвесными утесами, а в других местах узкие тропы до того заросли вековыми лесами, что по ним с трудом проезжал одиночный всадник. Это и было причиной, почему караваны из Константинополя шли в Арзерум преимущественно сухим путем через Анатолию на Сиваз и Токат, приобретавшие, таким образом, значение гораздо большее, чем Трапезунд с его первоклассной гаванью. «Впрочем, — прибавляет Паскевич, — если бы политические обстоятельства, мне не известные, потребовали занятия Трапезунда, то лучше действовать с моря десантом, так как отряд, осаждающий Трапезунд с сухого пути, должен считать себя отрезанным от всех сообщений с Арзерумом, и, в случае неудачи, отступление ему будет уже невозможно; лазы, конечно, не преминут занять все горные проходы и заставят войска на каждом шагу пробиваться оружием».

План этот отправлен был уже государю, когда в Тифлисе получили высочайший рескрипт с изъявлением воли императора, чтобы военные действия со стороны Кавказа имели более решительности. Это заставило Паскевича несколько изменить первоначальный план и представить новое предположение, в котором он почитал возможным, не останавливаясь в Арзеруме, тотчас идти на Сиваз, чтобы воспользоваться смятением неприятеля и не упустить благоприятной минуты. Но в то же время, в пояснение этого плана, Паскевич писал начальнику главного штаба, что всякое движение из Арзерума вперед будет возможно только в том случае, если курды примут русскую сторону, иначе необходимо было иметь за Кавказом еще от шести до восьми тысяч пехоты, которая ранней весной должна уже находиться на сборном пункте корпуса у подошвы Саганлуга. Дибич отвечал на это, что предположения Паскевича относительно общего плана кампании государь утвердил, но что касается новых подкреплений, то высочайше повелено ограничиться одними рекрутами.

Был уже на исходе февраль, повсюду шли приготовления к новой кампании, — как вдруг громовым ударом пронеслась по Грузии весть об истреблении в Тегеране русского посольства, моментально изменившая весь ход событий. Как грозный призрак встала перед Паскевичем возможность новой войны с персиянами. Весь мусульманский мир глухо заволновался. Но беда не приходит одна: почти в то же время пришло известие, что турки предприняли необычайный зимний поход и, перебравшись на лыжах через заваленные снегом горы, внезапно, среди глубокой зимы, осадили Ахалцихе. Это было сигналом к открытию военных действий в то время, как приготовления к ним со стороны России были далеко не окончены.

Наступило время, знаменательное историческими событиями.

Примечания

В Карсе, под командой генерала Берхмана, остались: тридцать девятый и сорок второй егерские полки, батальон сорокового, казачий полк Измайлова и двенадцать орудий.

В Баязетском пашалыке, под командой генерала Панкратьева: Нашебургский и Козловский пехотные полки, по батальону от полков Кабардинского и Севастопольского, два казачьи полка, Басова и Шамшева, и восемнадцать орудий.

В Ахалцихе расположился Ширванский полк и рота Херсонцев при трех орудиях. В Ардагане — батальон сорокового егерского полка и Донской полк Сергеева, при одном орудии; в Ахалкалаках и Хертвисе разместились две роты сорок первого егерского полка, а в Ацхуре — рота херсонских гренадер. Общее начальство над войсками Ахалцихского пашалыка поручено было генерал-майору князю Бебетову.

Кенгерлы — одно из самых воинственных татарских племен, обитавших в Нахичеваньской области.

Введение

ТОМ I

От древних времен до Ермолова

Содержание

ТОМ II

Ермоловское время

Содержание

Предисловие

ТОМ III

Персидская война 1826-1828 гг.

Содержание