В.А.Потто. Кавказская война. Том IV. Турецкая война 1828-1829 гг. Глава XXIX. В стране лазов

Василий Александрович Потто

Кавказская война

Том IV.

Турецкая война 1828-1829 гг.

Глава XXIX. В стране лазов

Смерть генерала Бурцева и катастрофа, постигшая его отряд в штурме Харта, хотя и носили на себе характер лишь частной неудачи, но, тем не менее, они ослабили в турках тот нравственный гнет, который вселили в них русские войска своим победоносным шествием к Арзеруму и, как увидим дальше, вызвали такие осложнения в операциях, которые не только замедлили движение вперед, но и совершенно изменили предначертания главнокомандующего.

«Всем было жаль храброго Бурцева, — говорит Пушкин в своих записках об арзерумском походе, — но это происшествие могло быть печально и для всего нашего малочисленного войска, зашедшего далеко в чужую землю и окруженного неприязненными народами, готовыми восстать при известии о первой неудаче».

И эти слова постороннего участника похода, служившие отголоском лишь мнения большинства военных людей, скоро нашли себе в грядущих событиях полное оправдание. Теперь уже нечего было мечтать о быстром покорении Трапезунда, Сиваза или Токата, а являлась необходимость прежде всего упрочить шаткое положение правого фланга. И Паскевич тотчас двинул к Бейбурту весь отряд Муравьева, стоявший в Аш-Кале , а вслед за ним выступил туда же и сам с гренадерской бригадой, двумя казачьими полками и восемнадцатью орудиями.

Последний курьер только что повез государю донесение главнокомандующего о том, что дела в азиатской Турции идут успешно и что во всех санджаках распространяется покорность русскому правительству, — как вдруг, в два-три дня, обстоятельства переменились так резко и так неожиданно!

Преувеличенные слухи о неудачном исходе Бейбуртской экспедиции, электрической искрой облетевшие край, вызвали повсюду несбыточные мечты и надежды. Сплотившиеся уже отчасти турецкие войска стали быстро расти, усиливаясь лазами. Ванский паша, устрашенный сначала поражением турецкой армии, теперь вторично шел к Баязету и находился от него в пяти переходах. Весь Мушский пашалык волновался и значительные массы курдов двигались уже к нашим границам. Беспокойные люди готовы были возжечь дух возмущения в самой столице Анатолии, а возмущение в таком многолюдном городе, как Арзерум, могло поставить русских в опасное положение. Такова мрачная картина, начертанная самим Паскевичем в письме его к государю.

Но опять, как и прежде в июне, Паскевич не спешил на помощь левому флангу, где опасность возрастала почти с каждым днем, а обратил все свое внимание на правое крыло, существенно влиявшее на главные операции. Приготовления к походу шли спешные, и с рассветом двадцать третьего июля войска выступили уже из Арзерума, под начальством только что прибывшего тогда на Кавказ генерал-адъютанта Потемкина . Сам главнокомандующий еще оставался в городе. Перед выездом он собрал к себе арзерумских старшин, долго беседовал с ними и, наконец, заявил категорически, что благоденствие жителей будет зависеть от их поведения, и, что в случае малейших беспорядков, город испытает страшную кару. В Арзеруме, под командой генерала Панкратьева, оставлены были Кабардинский и Севастопольский полки, три батальона егерей, три полка казаков и двадцать четыре орудия. Этих сил полагали достаточным, чтобы удержать за собой передовые пункты и наблюдать за спокойствием в самом городе.

Опередив войска, Паскевич 25 июля прибыл в Бейбурт, где уже находилась колонна Мувавьева. На следующий день сюда же подошел Потемкин, и весь действующий корпус расположился лагерем на трапезундской дороге, верстах в десяти за Бейбуртом.

Из тех немногих сведений, которые доставили лазутчики, было известно, что ядром турецких войск служит часть трапезундского корпуса, около которого и группируются лазы. Неприятель занимал несколько укрепленных деревень, облегавших Бейбурт полукругом и расположенных так, что если бы русские атаковали одну из них, другие брали самых атакующих в тыл или во фланг. Всеми войсками командовал Осман-паша, главная квартира которого находилась в Балахоре, а в прочих деревнях начальствовали храбрейшие и опытнейшие старшины по выбору самого народа. Слух о прибытии Паскевича несколько поколебал их решимость, однако все дали клятву взаимно помогать друг другу и, как обреченные на смерть, поголовно оделись в белые саваны.

Паскевич не стал ожидать более определенных сведений о неприятеле и решил прежде всего наказать жителей Харта, кичливые рассказы которых о смерти русского генерала волновали умы соседних лазов. Нужно было унизить гордость врага в том самом месте, которое он считал недоступным, и пролитую здесь русскую кровь возместить сторицей.

Большая деревня Харт ютилась в северном углу обширной равнины и с трех сторон вплотную окружена была высокими горами. Горы эти, наполняющие собой весь трапезундский пашалык, упираются своими подошвами в северную окраину деревни и охватывают ее с востока и с запада. Громоздясь над самым селением дикими, прихотливо перевитыми кряжами и уступами, они ниспадают к югу и, обходя Харт, образуют перед ним широкую равнину, простирающуюся далеко за русский лагерь, почти до Бейбурта. Самая деревня, снаружи опоясанная садами и огородами, а внутри укрепленная баррикадами и перекопанная рвами, представляла собой одну из тех крепких местностей, атака которых всегда сопровождается большими потерями. Штурмовать деревню со стороны равнины, значило бы опять рисковать жизнью сотен людей, так как восемь тысяч лазов, после отчаянной защиты селения, даже выбитые из него все-таки нашли бы себе опору в горах, где на каждом шагу сама природа представляла им крепкие оборонительные позиции. Паскевич решился обойти деревню, чтобы атаковать ее с тыла, со стороны гор, и отбросить лазов в открытую равнину, где стояла многочисленная русская конница.

Двадцать седьмого июля, в два часа пополудни, весь русский корпус в боевом порядке двинулся к Харту. В версте от деревни, в виду кладбища — немого свидетеля геройских усилий Бурцева, четыре полка кавалерии с четырьмя орудиями выдвинулись вперед, и под их заслоном корпус потянулся вправо, в обход деревни. Неприятель, зорко следивший за нашими войсками, казалось, нисколько не был смущен близким их появлением. По всему протяжению наружных шанцев, в садах, в огородах, в деревне на плоских крышах саклей, на скалах, где возвышались грозные башни, — везде стояли его толпы и спокойно смотрели на движение русских. Когда весь корпус, обогнув деревню, стал на восточных высотах, Паскевич выдвинул вперед двенадцать батарейных орудий и открыл огонь по неприятелю. Лазы отвечали сильной ружейной пальбой. По временам, оглашая воздух дикими криками, размахивая обнаженным оружием и выскакивая из своих укрытий навстречу летевшим снарядам, «они, — как выражается Паскевич, — казалось, хотели удивить нас своей дерзостью, и можно было ожидать с их стороны отчаянной вылазки». Грохот канонады разнес между тем тревогу по окрестным селениям, и неприятельская пехота, поспешно двигавшаяся на помощь к Харту, выказалась двумя большими отрядами.

Позади деревни, к северу от нее, возвышался скалистый остроконечный пик, резко выделявшийся из массы гор и своей оригинальной формой и своим положением. Этот-то пик и занял один из турецких отрядов, тогда как другой остановился на одном из горных уступов, лежавших почти в тылу нашей позиции, «Если бы я не щадил людей, — говорит Паскевич, — то ударом в штыки сейчас же мог бы вытеснить лазов из Харта, но было очевидно, что они, при поддержке извне, крайне дорогой ценой уступят победу, а потому я хотел сначала отогнать все секурсы, потом окружить деревню и, постепенно приближаясь к ней, истребить артиллерией все неприятельские оборонительные средства». На этом решении Паскевич и остановился.

Было уже шесть часов пополудни, приближался вечер, и главнокомандующий, торопясь покончить дело до наступления темноты, приказал грузинскому батальону сбить неприятеля с высот, находившихся у нас в тылу, а батальону Ширванского полка овладеть остроконечным пиком, чтобы отрезать защитникам Харта и последний путь отступления через Северные горы. Грузинцы, покровительствуемые огнем огромной батареи из двадцати четырех орудий, быстро овладели горным уступом, где стоял неприятель и, расположившись на взятых утесах, заставили лазов убраться на самый гребень горы, откуда им спуститься вниз уже было невозможно. Тогда, обеспеченные с тыла, двинулись вперед и ширванцы. Но исполнить задачу им было гораздо труднее, нежели грузинцам, так как здесь приходилось действовать без помощи артиллерии, снаряды которой даже не долетали до вершины остроконечного пика. В первый раз, после Ахалцихе, ширванцы шли в бой на глазах любимого шефа и, желая показать себя достойными славного имени, двинулись на приступ без выстрела. Сильный ружейный огонь, встретивший их с пика, замер в громовом крике «Ура!», и через полчаса шанцы, венчавшие гору, были взяты штыками. Сброшенные вниз, лазы не успели опомниться, как были окружены русской конницей. Два конно-мусульманские полка и две сотни линейцев неслись на них слева, дивизион нижегородских драгун с двумя донскими орудиями — справа. Тяжкий удар нижегородцев разорвал лазов надвое. Подпоручик князь Зураб Чавчавадзе 4-й с горстью драгун первый проложил себе дорогу сквозь ряды неприятеля, и заскакал им в тыл. Лошадь под ним была убита, он дрался пеший, получил рану, но не пустил лазов в горы. Тем временем подоспели татарские полки, и лазы очутились в отчаянном положении: их поражали картечью и пулями, топтали конями, рубили саблями, кололи пиками. Видя невозможность пробиться, неприятель дрался с таким ожесточением, что целые партии, расстреляв патроны, выхватывали кинжалы и резали друг друга, чтобы избежать плена. Бой, почти небывалый по кровопролитию, происходил на таком тесном пространстве, что даже зарядные ящики артиллерии оказались потом избитыми пулями. Долина была завалена трупами, и только немногим из лазов удалось, прорвавшись сквозь этот страшный круг огня и железа, укрыться в горы; но и там еще долго преследовал их конвой главнокомандующего с полковником Верзилиным.

Этим кровавым эпилогом закончился день двадцать седьмого июля. Темная ночь быстро спустилась на окрестность, и густой туман, заслонивший от глаз даже ближайшие предметы, остановил дальнейшие действия против Харта. Войска окружили селение со всех сторон: с востока и севера стояла пехота, с юга и запада — конница.

Часов в девять вечера, уже в совершенной темноте вернулись линейцы, и полковник Верзилин доложил Паскевичу, что верстах в десяти за Хартом, он неожиданно наткнулся на сильные турецкие колонны и должен был отступить. Известию, однако, не придали серьезного значения, полагая, что турки не осмелятся ночью приблизиться к Харту. В русских лагерях все успокоилось, как вдруг часов в одиннадцать ночи страшная ружейная трескотня на северных горах подняла всех на ноги — ширванцы внезапно были атакованы с тыла значительными силами. То был действительно Осман-паша, явившийся из Балахора с тем, чтобы помочь жителям Харта вырваться из тесной блокады. Мрак ночи и неизвестность, в каком положении находятся ширванцы, поставили Паскевича в некоторую нерешимость, что предпринять. К счастью, скоро прискакал офицер с донесением, что нападение турок отбито и ширванцы удержали позицию. Но едва перестрелка смолкла на северной стороне, как началась на западной и южной.

Приближение Осман-паши дало надежду лазам, окруженным в деревне, воспользоваться ночной суматохой, чтобы вырваться в поле. Толпы их, хлынувшие из западных и южных ворот, стремительно ударили на нашу кавалерию и стали пробиваться. На западной стороне попытка эта, однако, не увенчалась успехом. Драгунская цель, быстро сомкнувшаяся во взводы, под командой храбрых офицеров — поручиков Акимова и Шилинга, прапорщиков князей Язона, Романа и Спиридона Чавчавадзе, — со всех сторон окружила лазов, и часть их была изрублена, а остальные втоптаны обратно в деревню. На южной стороне успех, напротив, был на стороне неприятеля: там лазы прорвали редкую конно-мусульманскую цепь, и пока на помощь к ней подоспел заведовавший ночными пикетами султан Таги-хан с дежурной сотней и прискакал взвод нижегородских драгун, под командой штабс-капитана Коцебу, они уже миновали равнину и скрылись в горах. Десять изрубленных тел, шестнадцать пленных и три знамени — вот все, чем поплатились лазы за свою отчаянно смелую вылазку.

Этот эпизод ускорил, однако, общую развязку. Пехота, двинутая Паскевичем, вошла в деревню с разных сторон, и небольшая часть еще остававшихся защитников была истреблена поголовно. При осмотре Харта в нем найдено было до восьмидесяти тел замученных русских солдат — кровавый след последнего Бурцевского штурма; большая часть их была обезглавлена, с некоторых содрана кожа, иные, обугленные, висели над потухшими кострами. Все эти восемьдесят изуродованных трупов, безмолвно свидетельствовавших о том фанатичном разгуле диких страстей, которым предавались лазы, торжествуя победу, были собраны вместе и преданы земле в одной общей братской могиле.

Пока пехота со всех сторон зажигала Харт и солдаты, пренебрегая добычей, бросали в огонь имущество жителей, кавалерия с первыми лучами восходящего солнца пошла преследовать неприятеля. Полковник Анреп, со своими уланами и вторым конно-мусульмаиским полком, двинулся к Балахору; Раевский, с нижегородцами и мусульманским полком Ускова, принял несколько в сторону, чтобы осмотреть соседние горы. Но пока последнему встречались на пути лишь одиночные бегущие партии, за которыми гоняться было бесполезно, Анреп открыл у Балахора весь лагерь Осман-паши, где находилось до трех тысяч пехоты и конницы. Второй конно-мусульманский полк понесся в атаку, но, встреченный сильной турецкой конницей, был опрокинут. Устроившись, татары повторили атаку, и снова были отбиты. Между тем в тылу у неприятеля замечено было усиленное движение — тянулись обозы, отступала пехота. Тогда Серпуховского уланского полка поручик Голумбовский вызвался разыскать Раевского и привести его к Балахору. Путь лежал через ущелье, занятое лазами, но раздумывать было некогда, и Голумбовский, в сопровождении одного улана, пустился во весь опор под перекрестным огнем неприятеля. Лошадь под ним была ранена, но сам он и улан промчались благополучно и встретили Раевского уже идущего на выстрелы . С прибытием его колонны второй конно-мусульманский полк в третий раз кинулся в атаку и, поддержанный карабагскими беками, ворвался в деревню. Большая часть турецкого отряда успела уже отступить, но то что осталось — подверглось полному истреблению. Два орудия, знамя, лагерь, артиллерийский парк, целые табуны лошадей, скота и баранов, наконец, имущество жителей нескольких деревень, спешивших удалиться в горы вслед за войсками, — все сделалось добычей татар. В плен взято более ста пятидесяти человек, и в том числе несколько турецких чиновников.

Общий урон русского корпуса в эти два дня состоял из четырех офицеров и шестидесяти шести нижних чинов; но, к общему сожалению, в числе тяжелораненых был один из выдающихся боевых артиллеристов, командир донской батареи подполковник Поляков.

Таким образом, все силы турок, с таким трудом собираемые ими в Лазистане, были разбиты и рассеяны. «Имея счастье донести об этом Вашему Императорскому Величеству, — писал Паскевич государю, — повергаю к стопам Вашим четыре знамени лазов, народа храбрейшего между всеми азиатскими племенами». С этим донесением был послан карабагский султан Фарадж-Уллах-бек, особенно отличившийся в последнем сражении. Паскевич хотел в лице его обратить внимание государя на мусульманские полки, боевая служба которых так высоко им ценилась.

Четвертого августа весь русский корпус перешел к Балахору. Отсюда произведена была рекогносцировка к стороне Куанс-Кале — небольшой крепости, закрывавшей собою путь к Трапезунду. Носились слухи, что там собираются разбитые лазы; но дорога туда, извиваясь по косогорам узких ущелий, со страшными обрывами и кручами, оказалась до того затруднительной, что на десятой версте пришлось бросить всю полевую артиллерию, а далее не было пути даже для конницы. Один над другим громоздились горные хребты, пересекавшие дороги к Гюмюш-Хане и Трапезунду, и не было, казалось, этим хребтам ни конца, ни пределов. Не подлежало сомнению, что здесь пройти с обозами невозможно, и войска к вечеру вернулись к Балахору.

На следующий день, шестого августа, главнокомандующий решился сделать несколько переходов вперед по сивазской дороге, «чтобы этим движением, — как он писал государю, — прикрыть покорные санджаки Арзерумского пашалыка и позволить жителям убрать свой хлеб, обеспечивший бы нам продовольствие на все зимнее время». Продовольственный вопрос действительно выдвигался тогда на первую очередь. Приближалась пора, когда Саганлугские горы покрываются снегом, и доставка провианта должна была прекратиться не только из Грузии, но и из ближайшего Карсского пашалыка. На третий день похода, 8 августа, войска прибыли в Килкит-Чифтлик — большое местечко, лежавшее всего в полутораста верстах от Сиваза. Местечко было покинуто жителями и, несмотря на то, зажиточность его была видна на каждом шагу, вполне гармонируя со всей окружающей его природой. Весь путь, по которому прошли войска, представлял собою богатые пажити. В стороне виднелось много больших деревень, из которых в самых дальних, вероятно, еще оставались жители, потому что там паслись стада и ходили отары овец; поля были засеяны пшеницей, повсюду виднелись канавы, говорившие об искусственном их орошении, а кругом, замыкая горизонт, стояли все те же безлесые, голые горы, не представлявшие никакой растительности, кроме травы, давно уже выгоревшей от солнца.

В Килкит-Чифтлике узнали через лазутчиков, что невдалеке стоит девятитысячный турецкий корпус, на днях прибывший сюда из Трапезунда с целью прикрыть дороги к Сивазу и Токату. Донской казачий полк Фомина, высланный по тому направлению, имел довольно горячую стычку и, оттеснив передовые турецкие пикеты, действительно открыл неприятельский лагерь, стоявший на укрепленных высотах за речкой Шен-Су. Сгущавшиеся сумерки заставили Паскевича отложить атаку до утра; но неприятель в глухую полночь снялся с позиции и отступил по разным направлениям так быстро, что посланная за ним кавалерия едва успела настигнуть его обозы. Теперь перед русским корпусом открывался почти беспрепятственный путь до самого Сиваза, и главнокомандующий уже намеревался занятием его завершить кампанию, как вдруг получились новые известия о тревожном положении дел в тылу и на флангах. Панкратьев писал Паскевичу, что курды простирают свои набеги почти до самых стен Арзерума; Баязет со дня на день ожидал новой блокады; Берхман доносил из Карса о поголовном возмущении жителей в Ольте, Наримане и даже в Ардаганском санджаке; Гессе извещал о беспокойном настроении аджарцев и кабулетцев. Все это очевидно находилось в связи с теми слухами, которые ходили повсеместно о назначении Трапезундского Осман-паши Анатолийским сераскиром на место плененного Галиба и о намерениях Порты вести войну до последней возможности.

При таких условиях, когда начинались волнения кругом в покоренных пашалыках, удаляться от русских границ было невозможно, и Паскевич решил отказаться от покорения Сиваза. Но прекращая наступательные действия и, так сказать, изменяя весь план своей кампании, он не хотел дать этого заметить туркам и вознамерился диверсией к стороне Трапезунда принудить сераскира заниматься только собственной защитой, а не помышлять о нападениях. «Сими действиями, — писал он государю, — я должен буду окончить здешнюю кампанию, ибо наступающая осень заставляет меня заботиться о возвращении части войск в Грузию».

Двенадцатого августа главнокомандующий лично передал полковнику графу Симоничу приказание занять город Гюмюш-Хане, лежавший всего в семидесяти пяти верстах от Трапезунда и славившийся в крае богатыми серебряными рудниками, на которых работали исключительно греки. Поэтому христианское население в Гюмюш-Хане было весьма значительно, и там же находилась кафедра греческого митрополита. К походу назначены были два батальона Грузинского гренадерского полка, три роты пионер, дивизион нижегородских драгун, казачий полк Фомина, второй конно-мусульманский, четыре горные единорога и четыре кегорновые мортиры. Этим войскам и суждено было достигнуть крайнего пункта, до которого доходил корпус графа Паскевича.

Дорога к Гюмюш-Хане, начинаясь равниной, входит потом в ущелье и становится до того затруднительной, что, по выражению графа Симонича, «превосходит всякое описание». Почти на всем протяжении его легкие горные единороги приходилось поддерживать веревками, чтобы они не скатились с утесов, и все-таки один из них сорвался и придавил двух артиллеристов; три раза орудия разбирали совсем и несли на руках; в некоторых местах невозможно было проехать верхом, и даже привычные к горам мусульмане спешивались, проводя лошадей в поводу. На самом перевале, занимая вершину Гяур-Даг, стоял неприятельский наблюдательный пост. Выдвинутая вперед кавалерия скоро прогнала его и, преследуя семнадцать верст, захватила нескольких пленных. Между тем наступила ночь, а отряд ощупью все продолжал подвигаться вперед за невозможностью остановиться на тропинке, висевшей над бездной. Наконец кое-как разыскали небольшую площадку, и весь отряд ночевал на ней, сбившись в тесную кучку.

С рассветом 13 августа двинулись дальше. До Гюмюш-Хане оставалось уже верст пять или шесть, как по дороге показалась торжественная процессия: греческое духовенство с хоругвями и иконами, сопровождаемое целой массой народа, шло навстречу, оглашая воздух священными гимнами на древнем эллинском наречии. После короткого молебствия городские ключи были поднесены графу Симоничу самим митрополитом. И как трогательна, как умилительна была эта картина братской встречи двух единоверных народов в далекой мусульманской стране, где столько веков не раздавалось молитвенного пения.

Посреди дикой природы Гюмюш-Хане, тонувший в густых фруктовых садах и виноградниках, производил самое приятное впечатление. Город большой, красивый, с домами большей частью европейской архитектуры, построен был, однако, на такой гористой местности, что жители совсем не держали повозок или арб, по невозможности употреблять их в домашнем быту; даже в окрестностях города не нашлось ровной площадки, где бы стать лагерем, и войска разместили у жителей. Пехота стала в домах, а кавалерия заняла сады. Легкие казачьи партии, ходившие разведывать, куда отступил неприятель, возвратясь, рассказывали, что за Гюмюш-Хане дорога еще хуже пройденной и не везде доступна даже для вьюков.

Турецкие войска, занимавшие Гюмюш-Хане, ушли отсюда только за несколько часов до прихода русских; за ними бежали и жители-мусульмане, предварительно разграбив дома христиан, оскорбив женщин и предав смерти несколько человек, пытавшихся прибегнуть к самозащите. Все эти неистовства прекращены были только с появлением передовой русской кавалерии, которая поспешила разогнать грабителей. Из военной добычи в Гюмюш-Хане найдено было одно чугунное орудие, да несколько вьюков свинца и пороха, все остальное турки увезли с собою; частное имущество бежавших магометан осталось неприкосновенным, и дома и лавки их были тщательно опечатаны.

Занятие русскими города совпало как раз с праздником Успения Пресвятой Богородицы, и 15 августа в соборе была совершена торжественная литургия. Старинный, с почерневшими иконами храм, величественное служение митрополита, греческие напевы, сохранившиеся здесь едва ли не с первых времен христианства, наполняли сердца присутствующих чувством неизъяснимого восторга. В первый раз после четырехмесячных походов, посреди отдаленных гор, молились русские солдаты в стенах православного храма, окруженные многочисленным единоверным им населением. И сам маститый митрополит, преклонявший колени во время чтения благодарственных молитв, и духовенство, и весь народ плакали счастливыми слезами. Им, не знакомым с политикой, казалось, что пробил час их освобождения и что под охраной русских штыков начнутся для них теперь века счастья и благоденствия. Гром артиллерии, огласивший пустынные скалы при возглашении многолетия русскому императору, как бы закрепил в народе эти светлые надежды, и все разошлись по домам счастливые, радостные.

Но час народной скорби, страха и общего бедствия уже тяготел над городом. Вечером прискакал курьер и привез графу Симоничу приказание оставить Гюмюш-Хане и отступить к Балахору.

Нельзя описать того потрясающего впечатления, которое произвело это известие на жителей. Уныние христиан было невыразимое. Митрополит, сохранивший более других присутствие духа, именем целого города умолял главнокомандующего не покидать их в жертву мщения лазов. Но при всем желании покровительствовать христианам, Паскевич должен был подчиняться важности военных соображений, и все, что он мог сделать в пользу города, это продлить пребывание отряда в Гюмюш-Хане еще на два дня. Несколько десятков городских семейств вызвалось, однако же, следовать за русскими войсками, но большинство не знало, на что решиться: с одной стороны — их пугала неизвестность будущего, с другой — грозным призраком вставало мнение турок; да и самая краткость времени мешала изготовиться им к выступлению. Митрополит при всей опасности своего положения, как добрый пастырь, решился разделить судьбу остающихся жителей. Попечение о благе народа внушило ему мысль ехать в турецкий стан и заявить, что русские насильно увели с собой несколько граждан и что остальные просят у сераскира защиты и покровительства. Граф Симонич одобрил это решение, и поездка митрополита, хотя до некоторой степени, ослабила ужасы мщения.

Восемнадцатого числа утром граф Симонич выпроводил из города обоз переселенцев под прикрытием кавалерии, а в сумерках выступила за ними и пехота. Слух о том, что русские покидают Гюмюш-Хане, в тот же день дошел до сераскира, и к вечеру войска его стояли уже в девяти верстах от города. Передовой турецкий отряд подвинулся еще ближе, и бивуачиые огни его ясно были видны с русских пикетов. Ночь, однако же, прошла спокойно; неприятель не преследовал, и граф Симонич на следующий день благополучно соединился с Паскевичем.

Причины, заставившие главнокомандующего так внезапно оставить Гюмюш-Хане, заключались в тех неблагоприятных сведениях, которые на этот раз были получены им уже со стороны Бейбурта. Командир Херсонского полка полковник Бахман, преемник Бурцева, доносил, что сильные партии лазов угрожают нападением на город и что сообщение его с Арзерумом прервано партизанскими шайками, которые захватывают наших курьеров, разбивают транспорты и нападают даже на небольшие военные команды.

В длинном ряду происшествий, случившихся в то время на арзерумо-бейбуртской дороге, особенно рельефно выделяется подвиг двенадцати линейных казаков второго сборного полка, отправленных с депешами из Арзерума в Бейбурт.

Уже в начале своего пути казаки встретили транспорт, конвоируемый сильным прикрытием, которое предупредило их, что по дороге ехать крайне опасно, так как вся окрестность наполнена шайками. Тогда линейцы выбрали из своей среды старшим старого гребенского казака Семена Бакалдина, бывавшего в кавказских переделках, осмотрели еще раз коней и оружие и, возложив упование на милосердие Божие, тронулись в дальнейший путь, усилив свою бдительность. Но как ни осторожно ехали казаки, на третьем переходе они вдруг лицом к лицу столкнулись с тридцатью конными турками, внезапно выехавшими из придорожного оврага. Казаки, по знаку Бакалдина, спешились и, залегши за камнями, открыли огонь; турки сделали то же, и на большой дороге закипела оживленная перестрелка. Бакалдин смекнув, однако, что сколько бы времени они не стреляли, а ехать вперед все же надо, да и турок пулей с дороги не сгонишь, крикнул: «На-конь!» В одну минуту линейцы были уже в седлах, дали залп и, выхватив шашки, с кинжалами в зубах ринулись на неприятеля. Внезапность нападения до того озадачила турок, что толпа их бросилась с дороги в сторону, к ближайшей деревне, не успев захватить даже тело одного из своих товарищей. Казаки неслись за ними с ужасающим гиком, но заметив, что из деревни скачет другая толпа, они, отстреливаясь, отступили опять на дорогу и, проскакав по ней во весь дух несколько верст, поехали шагом. Погони не было. Но вот на дороге встретился узкий каменный мост. С двух сторон подступали к нему громадные скалы и, сдвинувшись вместе, образовывали такой узкий коридор, по которому можно было проехать только гуськом. Казаки приостановились. Кавказское чутье подсказало им, что здесь должна быть засада. И, действительно, несколько выстрелов, пущенных наудачу, разом вызвали двадцать ответных пуль. Теперь не было сомнения, что неприятель засел по гребню скалы и сторожит свою добычу. Но миновать это роковое место было нельзя. Казаки попытались было выбить врага меткими выстрелами, но пули только рикошетили, ударяясь о камни, и безвредно проносились над головами турок. Патроны, между тем, все были израсходованы, и оставалось одно — прорваться через ущелье. Бакалдин опять крикнул «На-конь!», и казаки гуськом, по кустам и острому каменнику, понеслись под перекрестным огнем неприятеля. Но, видно, Бог хранил удальцов — ни один турок не загородил им дороги, ни одна пуля не попала в цель, — и через несколько минут линейцы были вне опасности.

Дав вздох коням, Бакалдин раздал товарищам несколько патронов, случайно сохранившихся у него в переметных сумах, и снова казаки тронулись в дальнейший путь. Едва они проехали версты две, как в третий раз перед ними явился неприятель, в числе двадцати восьми человек, преградивший им дорогу. Но, изведав уже на опыте, что перестрелка не приведет ни к чему, линейцы, выхватив шашки, ринулись на турок, и через минуту вогнали их в лесистое ущелье... Еще час пути — и вдали показался Бейбурт. Казаки вздохнули свободно.

Главнокомандующий произвел Бакалдина в урядники и пожаловал ему знак отличия военного ордена; два другие креста украсили грудь его товарищей по выбору самих казаков. Это были: Терско-Семейного войска казак Андрей Панков и Моздокского — Мартын Мельников.

Восстание в тылу очевидно росло, и Паскевич поставлен был в необходимость перенести свои действия с Сивазской дороги опять в окрестности Харта и Балахора. Но, отступая из Килкит-Чифтлика, сближаясь, так сказать, с Бейбуртом, он в то же время не хотел отказаться от мысли угрожать Трапезунду. Напротив, опытные лазутчики посланы были в горы разведать о настроении трапезундских жителей, и в особенности их беков. И если бы это настроение оказалось в пользу России, он имел намерение, несмотря ни на какие преграды, идти налегке и овладеть Трапезундом. С этой целью он остановил отряд у Балахора и решился сделать отсюда еще одну последнюю рекогносцировку.

Оригинальную и крайне живописную картину представлял собою русский стан, широко раскинувшийся на Балахорских горах. Сотни христианских семейств, бежавших из Гюмюш-Хане и других селений, ютились тут же, по откосам скал, и смягчали собою резкий колорит боевой обстановки. Русские солдаты, смешавшиеся с жителями, заботливо ухаживали за малолетними детьми и участливо делили с ними свой черствый сухарь. Длинные ряды белых палаток, то спускалась в долины, то поднимаясь на холмы, как бы естественным пологом задернулись густой зеленью кустарника. Здесь и там грозно выступали вперед медные пушки, на жерлах которых скользил последний луч заходящего солнца. Но в особенности красивый вид представлял кавалерийский лагерь, пестревший всеми цветами радуги. И что особенно поражало глаз и удивляло зрителей — это то, что здесь, в самом сердце Азии, казалось, собрались представители всех азиатских народностей, чтобы под русским знаменем сражаться против турок. Здесь были целые полки мусульман наших закавказских провинций, были чеченцы Бейбулата, конница Кенгерлы, команда карсских армян, сотня баязетских турок, вольные курды и, наконец, отборный полусотенный отряд дагестанских горцев. Его привел табасаранский владетель Ибрагим-бек, еще молодой человек, принадлежавший к числу почетнейших лиц Дагестана. Про него рассказывали, что, торопясь в азиатскую Турцию, он пренебрег обыкновенными дорогами и прошел напрямик через вершины снегового Шах-Дага.

В заключение к этому пестрому, оригинальному сборищу в Балахоре прибавились еще Дели и Гайты, прибывшие из Арзерума. Это были уже чистокровные османлы, подданные султана, еще так недавно стоявшие под бунчуком сераскира. Считаясь лучшей конницей в Турции, Дели и Гайты славились своим патриотизмом, и их появление в русском стане служило лучшим мерилом громадного влияния побед Паскевича. «Любопытно было видеть, — рассказывает один очевидец, — как эта конница прошла церемониальным маршем мимо главнокомандующего, со своим маленьким барабаном, на котором бил что-то весьма несвязное чалмоносный барабанщик. Впереди ехали два баши (начальника), за ними — байрактары, выкрикивавшие какие-то командные слова; конница тянулась в один ряд, как попало. Паскевич ласково приветствовал ее и всем раздавал подарки.

Войска в Балахоре простояли два дня. Местечко это лежит на разветвлении двух главных дорог к Трапезунду, из которых одна идет на запад, через Гюмюш-Хане, другая на север, через Каракабанский перевал. Первая из них уже была исследована колонной графа Симонича, и оказалась крайне неудобной. Оставалось сделать попытку пройти на Каракабан, тем более, что эта дорога почему-то носила название большого пушечного пути. Но едва корпус вытянулся из лагеря, как тотчас же оказалось, что эта дорога совсем не оправдывала своего громкого названия. Даже легкая казачья артиллерия могла следовать по этой дороге только до первого перевала, который был так крут и высок, что на него уже нельзя было ввезти орудий. Далее остановилась и регулярная конница. Паскевич продолжал путь с одними татарами и казаками. При всяком новом подъеме все с любопытством и жадностью всматривались вдаль, надеясь окинуть взором отдаленную синеву моря и увидеть Трапезунд. Но гряды гор, вздымаясь одна выше другой, заполняли собою весь горизонт, и всюду была безотрадная картина бесконечных голых хребтов, унизанных острыми скалами и разорванных лесистыми ущельями и пропастями.

Но вот исчезла последняя тропа, по которой пробирались татары; пришлось спешиться и вместе с лошадьми лепиться по гладким и скользким утесам, ежеминутно рискуя сорваться в пропасть. Паскевич остановился и отправил вперед одну легкую партию с подполковником Степановым; она возвратилась через два часа и привезла известие, что на Каракабане стоит турецкий лагерь, и что от того места, где остановились татары, до Трапезунда считается семьдесят пять верст. Вечером Паскевич спустился с гор и соединился с остальными войсками.

«Неоднократно доносил я Вашему Величеству, — писал Паскевич государю, — о трудностях трапезундской дороги. Я говорил тогда по показаниям лазутчиков и но разным собранным сведениям, но то, что я увидел теперь на самом деле, превзошло все мои ожидания. Почти на сто верст от моря тянутся параллельно берегам его во всю ширину гряды высоких, скалистых гор, и через них-то лежит дорога к Трапезунду. Во многих местах она суживается в тропинку, то восходящую на скалы по ступенчатым каменистым бокам, то идущую по косогорам узких ущелий, заваленных каменьями. Крутизна подъемов и спусков неимоверна. Все жители единогласно утверждают, что та часть дороги, которую я видел, есть лучшая, а от Каракабана начинается еще труднейшая и худшая. Чтобы достигнуть возможности провезти к Трапезунду батарейную артиллерию, надо употребить на разработку дороги не менее трех тысяч людей и четыре недели времени».

Теперь вопрос о невозможности похода к Трапезунду был решен уже бесповоротно, тем более что и надежды на сочувствие жителей не оправдались. Новый сераскир успел приобрести большую популярность в народе, а без содействия народа пройти к Трапезунду с шестью батальонами нечего было и думать. В довершение всего получены были сведения, что полуторатысячная конная партия Эрзигинского бека уже прошла из гор, чтобы действовать на наших сообщениях. При таком положении дел Паскевичу ничего не оставалось делать, как отступить к Бейбурту. А так как Бейбурт терял уже в это время значение передового пункта для движения к морю, то решено было оставить и его, войска вывести в Арзерум, а управление городом поручить преданному нам Офскому беку. Ему дали титул коменданта и отпустили значительную сумму на содержание трехтысячной милиции. Но само собой разумеется, что ни звание коменданта, ни сотни червонцев, брошенных на ветер, не могли удержать Бейбурта во власти Паскевича, скоро русские войска оставили город. Сомнительно даже, чтобы бек израсходовал хотя бы один червонец на наем бесполезной милиции, которая, в сущности, ничего и никого защитить не могла.

Покидая Бейбурт, русские взорвали древние стены его цитадели и вывезли все военное имущество, и даже хлеб, собранный у жителей. В Арзерум войска возвращались уже окруженными со всех сторон легкими неприятельскими партиями; одна из них отрезала часть подвижного госпиталя, другая напала на обоз гюмюшханинских греков. В первом случае рота Ширванского полка, штабс-капитана Рубана, запертая в ущелье, более суток одна отбивалась от лазов; в другом — особенно отличился первый конно-мусульманский полк, вовремя поспевший на тревогу и выручивший греков. Так как главным притоном для всех этих шаек служила большая деревня Катанлы, то посланный для ее наказания отряд сжег деревню и разграбил имущество жителей. Таким же образом приказано было поступать со всеми придорожными селениями, замеченными в укрывательстве хищников.

Набег на Катанлы имел слишком много завлекательных сторон для наших мусульман и от охотников ходить в подобные экспедиции не было отбоя. 29 августа одна из таких партий, высланная князем Голицыным от первого полка, с султаном Джафар-беком напала на деревню Джан-Уран, разграбила ее дочиста и угнала скот. Отлично знакомые с русским порядком, карабагцы знали, что часть отбитого скота должна записываться в пользу казны, а отдавать его им не хотелось. И вот, поделив между собою добычу, они стали возвращаться в лагерь украдкой. На их беду они попались на глаза самому Муравьеву, и, чтобы скрыться от него, опять ударились в горы. Два казака, посланные воротить их, вернулись ни с чем и даже жаловались, что татары грозили им кинжалами. Тогда Муравьев выслал наперерез роту Херсонского полка, которая окружила татар и потребовала, чтобы они следовали к начальнику колонны. Шесть человек, самых отчаянных головорезов, выхватив шашки, кинулись на цепь и, прорвавшись, поскакали в лагерь. Муравьев приказал стрелять им вдогонку и двое из них были ранены. Когда, наконец, вся непослушная орава с отбитым добром прибыла в лагерь под конвоем, Муравьев обратил внимание на то, что с нею не было ни одного офицера. Оказалось, что султан Джафар-бек, водивший партию в набег, ранее других успел прогнать своих баранов в отряд и уже распродал их за один червонец. Червонец этот у него отобрали, а равно отобрали и у карабагцев весь скот и в наказание им раздали его солдатам, но часть добычи уже попала в карабагский лагерь, и концы ее были припрятаны так, что разыскивать их было бы трудом совершенно напрасным. Муравьев арестовал сто пятьдесят карабагцев и, вместе с Джафар-беком, целый переход вел их пешком и без оружия. Карабагцы безропотно несли наказание, но жаловались, что, по их понятиям, добыча у них отнята неправильно. Князь Голицын также явился за них ходатайствовать. Но Муравьев был непреклонен и таки добился, что карабагцы признали себя виноватыми. Тогда он возвратил им оружие, а на другой день, в знак забвения прошлого, подарил Карабагскому полку шестьдесят голов рогатого скота и двести баранов.

Слух об этом происшествии, как снежная глыба, чем дальше катился, тем принимал большие размеры, и в Арзеруме вырос наконец в вооруженный бунт целого мусульманского полка, чрезвычайно встревоживший главнокомандующего. Но Паскевич не любил делать из мухи слона, и когда получил подробное донесение Муравьева, он прекратил все толки, положив резолюцию: «Оставить все без последствия». Так происшествие это и было предано вечному забвению.

С возвращением из Бейбурта Паскевич обратил уже исключительное внимание на прикрытие Арзерумского пашалыка от набегов, которые могли иметь последствием разорение деревень и обеднение края, важного для нас в продовольственном отношении. С этой целью главные силы расположились в Арзеруме, а два передовые отряда были выдвинуты — один в Аш-Калу, к стороне Терджана, другой в Мегмансур, к стороне Бейбурта.

Так закончился на главном театре второй период кампании, наполненный исключительно частными действиями, и далеко уступающий своими превратностями блестящему периоду победоносного шествия русских войск к Арзеруму.

Примечания

Под начальством Муравьева находились: Ширванский пехотный полк, кавалерийская бригада Раевского, два конно-мусульманскик полка и двенадцать орудий.

Потемкин назначен был на Кавказ самим государем в помощь Паскевичу «для командования отдельными отрядами в случаях более важных и там, где личное присутствие главнокомандующего будет невозможно».

Паскевич пожаловал Голумбовскому чин штабс-ротмистра и орден св. Анны 3-ей степени с бантом.

Генерал-майор князь Андрей Борисович Голицын, бывший флигель-адъютант императора Александра I, был прислан на Кавказ в июле 1829 года для участия в военных действиях и 25 августа назначен командиром сводной кавалерийской бригады, на место Раевского, уволенного в отпуск.

Введение

ТОМ I

От древних времен до Ермолова

Содержание

ТОМ II

Ермоловское время

Содержание

Предисловие

ТОМ III

Персидская война 1826-1828 гг.

Содержание

ТОМ IV