В.А.Потто. Кавказская война. Том III. Персидская война 1826-1828 гг. Глава XXI. Грибоедов в Персидском лагере

Василий Александрович Потто

Кавказская война

ТОМ III

Персидская война 1826-1828 гг.

Глава XXI. Грибоедов в Персидском лагере

Джеванбулакская победа и взятие Аббас-Абада послужили Паскевичу предлогом сделать неприятелю предложение о мире, так как император Николай желал воспользоваться для этой цели первыми же успехами русского оружия. Но Паскевич уже достаточно познакомился с характером персиян, чтобы не выказать слишком большого миролюбия, которое непременно было бы истолковано в смысле недостатка у России средств к продолжению военных действий. Поэтому он решился действовать косвенным путем, при посредстве шахского зятя, Мамед-Эмин-хана, взятого в плен при сдаче Аббас-Абадской крепости.

Живой свидетель событий, хан мог сообщить от себя персидскому правительству об истинном положении дел и представить ему всю необходимость искать с Россией немедленного сближения. Мамед-Эмин немедленно и написал в этом смысле письмо, а русский чапар отвез его в персидский лагерь.

Завязались переговоры, 13 июля к Паскевичу приехал Мирза-Салех, уполномоченный от Аббаса-Мирзы. Паскевич принял его в тот же день и объявил ему прямо, что территориальные требования России ограничиваются берегами Аракса, но вознаграждение за все убытки, понесенные ею от войны, должно быть заплачено персидским правительством немедленно и безоговорочно. Мирза-Салех ответил, что шах едва ли согласится на эти условия. «А я советовал бы ему согласиться, — резко возразил Паскевич, — иначе, чем дальше пойдем мы, тем больше возрастут требования: ваше вероломство должно быть наказано, дабы все знали, что значит объявить войну России».

На этом конференция и кончилась. Мирза-Салех написал о требованиях Паскевича наследному принцу.

Ответ пришел 17 июля. Аббас-Мирза писал, что шах, быть может, и согласится еще на уплату издержек, но что ни в каком случае не уступит ни пяди земли, издавна принадлежавшей персидской монархии. Из этого письма и из слов самого уполномоченного, Паскевич заметил, что ни Мамед-Эмин, ни Мирза-Салех не смели писать наследному принцу со всей необходимой откровенностью и что, таким образом, персияне никогда не узнают ни истинного положения дел, ни средств, которыми располагает Россия для ведения войны, ни опасностей, грозящих Персии в-том случае, если мир не будет заключен немедленно. Это обстоятельство побудило Паскевича совершенно отстранить персидского сановника от участия в переговорах и отправить от себя доверенное лицо, которое могло бы лично сообщить Аббасу-Мирзе все необходимые сведения. Нужно было уверить персиян, что требования России таковы, что изменены уже не будут.

В числе немногих лиц, которых Паскевич удержал при себе, вступая в должность начальника Кавказского края, находился и знаменитый русский писатель, тогда чиновник иностранной коллегии, Александр Сергеевич Грибоедов, состоявший в родстве с женой Паскевича. Грибоедов уже с 1817 года был секретарем при персидской миссии, долго занимался изучением восточных языков и вообще прекрасно освоился с краем. Паскевич на нем и остановил свой выбор. Грибоедову приказано было отправляться в персидский стан и представить на усмотрение персидского принца:

1) что Эриванская и Нахичеванская провинции уже принадлежат России фактически, так как заняты русскими войсками: две крепости в них продержатся недолго, и, следовательно, уступить эти области все равно придется теперь или позже;

2) что чем дольше продлится война, тем более будет потрачено на нее денег персиянами, и, стало быть, если они решатся уплатить известную сумму, то тем избегнут будущих военных расходов, которые далеко превзойдут цифру, оспариваемую ими теперь; что, наконец, по мере успехов будут возрастать и требования России, в сравнении с которыми нынешние покажутся уже умеренными.

Снабженный такой инструкцией, Грибоедов 20 июля выехал из Аббас-Абада и в тот же день вечером прибыл в деревню Каразиадин, лежащую верстах в двадцати восьми от поля знаменитой Джеванбулакской победы. Здесь он должен был остановиться и ожидать приглашения Аббаса-Мирзы, находившегося в то время в горах, и лишь на другой день намеревавшегося спуститься или к Каразиадину, или в Чорсскую долину. К палатке Грибоедова поставлен был почетный караул, и все условия вежливости были соблюдены «даже до излишества».

21 июля, поутру, подошва гор, к югу от Каразиадина, запестрела вооруженными толпами конных и пеших сарбазов. На огромном пространстве разбит был там обширный лагерь, а в час пополудни Грибоедов был приглашен к наследному принцу.

Аббас-Мирза принял его в своей палатке, окруженный некоторыми из своих приближенных. Он был одет очень просто, и только золотой кушак с бриллиантовой застежкой охватывал его стройную фигуру, да на боку висела сабля в бархатных ножнах с золотой оправой и с рукоятью, унизанной алмазами. Несмотря на смуглый цвет лица и длинные черные усы, в чертах наследного принца проглядывали изнеженность и женственность.

Он начал беседу с того, что много и горько жаловался на Ермолова, Мазаровича и Северсамидзе как на главных, по его мнению, зачинщиков войны. Грибоедов возразил на это, что неудовольствия, по случаю спора о границах, были обоюдные, но что военные действия никогда бы не начались, если бы шах-заде сам не вторгся в русские пределы.

— Во всяком случае, — заключил он, — если бы это было и так, то вы имели законный путь обратиться с жалобой, и государь, конечно, не оставил бы ее без внимания. Между тем ваше высочество поставили себя судьей в собственном деле и предпочли решить его оружием. Но тот, кто первый начинает войну, никогда не может сказать, чем она окончится.

— Да, это правда, — отвечал принц, — военное счастье так переменчиво...

— В прошлом году, — продолжал Грибоедов, — персидские войска внезапно и довольно далеко проникли в наши владения; нынче мы прошли Эриванскую и Нахичеванскую области, стали на Араксе и овладели Аббас-Абадом.

— Овладели!.. Взяли! — с живостью заговорил Аббас-Мирза.— Вам сдал ее зять мой... Трус... женщина... хуже женщины!..

— Сделайте против какой-нибудь крепости то, что мы сделали, и она сдастся вашему высочеству, — спокойно сказал Грибоедов.

— Нет! Вы умрете на стенах, ни один живой не останется. Мои не умели этого сделать, иначе вам никогда бы не овладеть Аббас-Абадом.

— Как бы то ни было, — возразил Грибоедов, — но при настоящем положении вы уже третий раз начинаете говорить о мире. Теперь я прислан сообщить вам последние условия, помимо которых не приступят ни к каким переговорам: такова воля нашего государя.

— Послушаем, — сказал принц, — но разве должно непременно толковать о мире, наступая на горло, и нельзя рассуждать о том, что было прежде?

Тут Аббас-Мирза распространился о безуспешности своих желаний жить в добром согласии с русскими, под сенью благорасположения к нему императора. Обвинения пограничных начальников, и русских и своих, и потом неистощимые уверения в преданности к государю, — все это настолько быстро следовало у него одно за другим, что Грибоедов не мог возражать, и молчал. Из некоторых слов он заметил, однако, что личный характер императора Николая, его твердость и настойчивость во всех предприятиях сильно действуют на воображение принца.

— Я знаю решительные свойства великого императора, — говорил между прочим Аббас-Мирза, — и не один я: об этом свидетельствуют теперь все сыновья и братья европейских государей и их послы, приезжавшие поздравить его со вступлением на престол.

То же самое впоследствии Грибоедов слышал и от прочих лиц, с которыми довелось ему иметь дело в персидском лагере; все они рассказывали про государя множество анекдотов, иные справедливые, большей частью вымышленные, — но все представлявшие императора в могущественном виде, грозным и страшным для неприятелей.

— Как же, имея такое представление о нашем государе, — сказал Грибоедов принцу, — вы решились оскорбить его в лице посланника, которого задержали против самых священных прав, признаваемых всеми государствами? И вот, кроме убытков, понесенных нами при вашем нападении, кроме нарушения границ, теперь оскорблена и личность самого императора, а у нас честь государя — есть честь народная.

«При таких словах, — рассказывает Грибоедов, — Аббас-Мирза был как бы поражен какой-то мыслью, и так непринужденно, громко и красноречиво раскаялся в своем поведении, что мне самому уже ничего не оставалось прибавить».

После этого Аббас-Мирза приказал всем выйти из палатки; остались в ней только принц, Грибоедов с переводчиком, да спрятанный за занавесью человек, в котором Грибоедов скоро узнал Аллаяр-хана. Аббас-Мирза приготовился слушать условия.

Но едва Грибоедов подробно объяснил ему, чего требовало русское правительство, как шах-заде поднялся с места в порыве сильнейшего раздражения.

— Так вот ваши условия! — воскликнул он. — Вы их предписываете шаху Иранскому как своему подданному! Уступку двух областей, дань деньгами!.. Но когда вы слышали, чтобы шах персидский делался подданным другого государя? Он сам раздает короны... Персия еще не погибла... И она имела свои дни счастья и славы...

— Но я осмелюсь напомнить вам, — возразил Грибоедов, — о Гуссейн-шахе Сефеви, который лишился престола, побежденный афганцами. Представляю собственному просвещенному уму вашему судить, насколько русские сильнее афганцев.

— Кто же хвалит за это шаха Гуссейна! — воскликнул принц в негодовании. — Он поступил подло. Разве и нам последовать его примеру?..

— Я вам назову другого великого человека, императора Наполеона, который внес войну в русские пределы и заплатил за это утратой престола.

— И был истинным героем! — воскликнул Аббас-Мирза. — Он защищался до самой последней крайности. А вы, как всемирные завоеватели, вы хотите захватить все и требуете от нас и областей, и денег...

— При окончании каждой войны, несправедливо начатой с нами, — говорил Грибоедов, — мы отдаляем наши пределы, и вместе с тем и неприятеля, который отважился переступить их. Вот почему в настоящем случае требуется уступка областей Эриванской и Нахичеванской. Деньги также есть род оружия, без которого нельзя вести войну. Это не торг, ваше высочество, даже не вознаграждение за причиненные убытки. Требуя денег, мы только лишаем неприятеля способность вредить нам долгое время.

Слова эти показались Аббас-Мирзе весьма неприятными. Но по крайней мере, — замечает Грибоедов, — при будущих переговорах русские уполномоченные будут уже избавлены от труда исчислять персиянам итоги военных издержек, которые они оценяют по-своему довольно дешево, ибо армия во время войны, даже в собственном крае, кормится сколько можно даром, за счет беззащитных жителей.

Затем, подозвав к себе Грибоедова как можно ближе и почти говоря с ним на ухо, Аббас-Мирза начал расспрашивать о степени власти, которой обеспечен Паскевич.

— Есть два рода главнокомандующих, — говорил он, — одни на все уполномоченные, другие с правами ограниченными. Какая же власть Паскевича?

— Большая, — отвечал Грибоедов. — Но чем она больше, тем больше лежит на нем и ответственности. У нас одна господствующая воля — воля самого императора, от которой никто уклониться не может, какой бы властью облечен ни был; условия мира начертаны волей государя, главнокомандующий — только ее исполнитель.

— У нас тоже не одна воля, — возразил на это Аббас-Мирза. — В Петербурге говорят одно, Ермолов другое. У нас был Муджтехид для мусульман; вы, для возбуждения против нас армян, тоже выписали в Эчмиадзин христианского халифа Нерсеса...

Высказав это, Аббас-Мирза быстро перешел к другим соображениям и стал домогаться перемирия, а вместе с тем права самому поехать в Петербург или послать туда своего старшего сына.

— Мы оскорбили великого государя, — говорит он, — и мы же будем просить у него прощения... Мы будем целовать трон его... Он во всем властен, но он великодушен. Захочет областей, денег — и деньги и весь Азербайджан, и самого себя отдам ему в жертву, но этим чистосердечным поступком приобрету приязнь и покровительство императора.

Грибоедов дал понять принцу, что Паскевич, при данных обстоятельствах, не вправе дать ему или его сыну пропуск в Санкт-Петербург; что даже в обыкновенное время международными приличиями требуется на это предварительное разрешение самого государя, что вообще намерение принца гораздо удобнее было бы исполнить в прошлом году, во время коронации императора, когда шах-заде предпочел взяться за оружие... И Грибоедов не скрыл, что государь разгневан именно и лично самим Аббас-Мирзой.

Все эти возражения не повели, однако, ни к чему. Аббас-Мирза тотчас принялся рассчитывать, как скоро может быть ответ из Петербурга, требовал от Грибоедова ручательства, что государь допустит его к себе, просил его стараться об этом перед Паскевичем, а самого Паскевича ходатайствовать за него в Петербурге. «Способ трактовать, — замечает по этому поводу Грибоедов, — исключительно свойственный одним персиянам, которые разговор о деле государственном внезапно обращают в дружескую, гаремную беседу и поручают хлопотать в их пользу чиновнику воюющей с ними державы как доброму их приятелю...»

После шестичасовой беседы Грибоедов возвратился, наконец, домой и ночью занялся составлением условий перемирия. На следующий день утром его посетил Мирзад-Мамед-Али, доверенное лицо наследника. Грибоедов воспользовался этим, чтобы высказать то, чего вчера не мог сказать самому шах-заде по той причине, что ни минуты не оставался с ним наедине. Грибоедов повел речь о будущей незавидной судьбе наследного принца, о ничтожной роли, которая предстоит ему среди его братьев, когда Азербайджан, удел, пожалованный ему шахом, перейдет в русские руки. «Бедствия, которые постигнут тогда Персию, — говорил Грибоедов, — всецело падут на принца, и средство выйти из этого положения одно — заключить возможно скорее мир, а пока принять те условия перемирия, которые ему предложат». Эти условия должны были рассматриваться вечером, но Грибоедов внезапно заболел и слег в постель со всеми признаками горячки — действие губительного местного климата, ртуть в термометре в полдень возвышалась до сорока градусов, а к ночи падала до восьми, градусов Реомюра.

Аббас-Мирза воспользовался болезнью Грибоедова, чтобы составить свой проект перемирия, который и был одобрен шахом, на два фарсаха приблизившимся в это время к Чорсу. Курьеры к нему и от него скакали беспрестанно. Шах ставил непременным условием, чтобы на время перемирия русские отступили к Карабагу, а Аббас-Мирза к Тавризу, и, таким образом, Нахичеванская область осталась бы нейтральной. Соглашаясь на то, чтобы в Аббас-Абаде остался русский гарнизон и даже принимая на себя его продовольствие, он требовал, чтобы Эчмиадзин был очищен, а для охраны Божьего храма предлагал назначить туда двух приставов, персидского и русского.

Грибоедов еще был в постели, когда Мирза-Мамед-Али вручил ему этот проект перемирия. Статьи об оставлении Эчмиадзина и Нахичеванской области он тотчас же вычеркнул. Персияне не прекословили, но, за всем тем, в этот день ничего не было окончено.

24 числа переговоры возобновились. «И я, — рассказывает Грибоедов, — в течение целого дня должен был выдерживать диалектику XIII столетия». Возвращались к предложениям, о которых накануне уже условились. Главное разногласие вытекало из того, что персияне требовали перемирия на целые десять месяцев. Напрасно Грибоедов старался разъяснить им, что перемирие, заключенное на столь продолжительный срок, есть тот же мир, что русский главнокомандующий, оставленный среди своего победного шествия внутрь персидской монархии, потеряет время и все плоды, приобретенные оружием. Мирза-Мамед сам хорошо понимал всю несообразность этих требований и наконец, откровенно сказал, что они необходимы для удаления из Хоя шаха и его двора, от которых обнищала вся провинция. Грибоедов дал ему почувствовать, что подобные соображения имеют смысл только для них, но что русским, когда они одержали уже серьезные успехи, необходимо позаботиться о своих собственных выгодах.

«Мы не имеем надобности в прекращении военных действий, — говорил Грибоедов. — Мысль об этом принадлежит шах-заде. Я представил ему условия, на которых оно с нашей стороны может быть допущено. Вольны принять их или нет, но мой усердный совет, чтобы успокоить край и особу шаха в его преклонных летах, да наконец для собственной безопасности и Аббаса-Мирзы, — принять просто мир, который даруется им на известных условиях». Говорили очень долго. Наконец Грибоедов подействовал на персиян той мыслью, что если Россия завладеет Азербайджаном, то обеспечит независимость этой обширной области со стороны Персии и на десять фарсахов не позволит никому селиться около ее границы. «Охранять же эти границы, — говорил он, — будут двадцать тысяч милиции, образованной из народа, известного духом неудовольствия против нынешнего правительства. Нам стоит только поддержать этот дух, и мы навсегда прекратим политические сношения с Персией, как с государством, не соблюдающим трактатов; мы так же будем мало знать ее, как знаем теперь афганцев и прочие отдаленные народы глубокой Азии. Этот план у нас очень известен и полагается весьма реальным, но к исполнению его приступят только в самой крайности, когда персияне, упорствуя, продлят войну, ими самими начатую. Скажите от меня шах-заде, что лучше принять условия, покуда их делают».

Грибоедов говорил все это спокойно, более в виде рассуждения, чем угрозы. По-видимому, слова его подействовали, по крайней мере, на следующий день, 25 июля, Аббас-Мирза назначил ему новую аудиенцию. На этот раз он принял его, окруженный уже важнейшими сановниками, между которыми Грибоедов заметил Аллаяр-хана, Али-Наги-Мирзу, предводителя карапапахов, и самого Гассан-хана, ярого противника всякого сближения с русскими, — он только что возвратился тогда от шаха, куда ездил просить денег и войска для защиты Эриванской области. Несмотря на это присутствие в совете лиц, явно враждебных русским интересам, Грибоедов думал, что условия России при этой последней аудиенции, в присутствии стольких важных свидетелей, будут наконец или приняты, или торжественно отвергнуты. Вышло, однако, опять ни то, ни другое. Тон принца был самый униженный, но в то же время он настаивал на перемирии на десять месяцев, и не отступал от любимой своей мысли — самому или через сына прибегнуть к великодушию русского императора.

Этим и заключилось все то, что шло к делу. Но посторонних разговоров было много, Грибоедов оставался у шах-заде еще дольше, чем в первый раз. Аббас-Мирза коснулся, между прочим, опять и ненавистного ему Ермолова. Сравнивая действия двух главнокомандующих, он говорил, что самым опасным оружием Паскевича считает то человеколюбие и справедливость, которые он оказывает всем мусульманам. «Мы знаем, — говорил Аббас-Мирза, — как он вел себя против кочевых племен на пути к Нахичевани: солдаты никого не обижали, Паскевич принимал всех дружелюбно. Этот способ приобретал доверие в чужом народе и мне известен; жаль, что я один во всей Персии понимаю его. Так действовал я против турок, так поступал и в Карабаге в кампанию прошлого года. Гассан-хан, напротив, ожесточил против себя всю Грузию, и в этом отношении усердствовал вам, сколько мог. Ермолов, как новый Чингис-хан, отомстил бы мне опустошением несчастных областей, велел бы умерщвлять всякого, кто попадет к нему в руки, — и тогда, об эту пору, две трети Азербайджана уже стояли бы у меня под ружьем, не требуя от казны ни жалования, ни продовольствия».

Грибоедов ответил, что генерал Ермолов так же, как и нынешний главнокомандующий, наблюдал пользу государства и что можно к одной и той же цели идти различными путями.

Аудиенция кончилась в три часа пополудни, и Грибоедов, приняв от Аббаса-Мирзы письмо на имя Паскевича, в тот же день выехал из персидского лагеря, окончательно убедившись, что все рассуждения о перемирии были простой проволочкой, желанием затянуть время и хотя на несколько лишних дней остановить успехи русского оружия. Грибоедов оставил Чорсский лагерь, однако же, под впечатлением, что неприятель войны не желает, что она для него и страшна, и тягостна, что от постоянных неудач персияне пали духом, и все недовольны. Мирза-Мамед-Али говорил ему, что шахское войско наводит гораздо более трепета на жителей, нежели русские, что в виде подати на Хойскую провинцию наложена доставка двенадцати тысяч халваров хлеба, и шах велел платить по туману за халвар, тогда как он продается по пяти между народом. И несмотря на все это, как стороной узнал Грибоедов, персидские войска готовились к нападению на Аббас-Абад. Дело в том, что военные предприятия были необходимы персиянам; иначе, оставался в бездействии, не видя случаев к грабежам и только испытывая всякого рода лишения, — войска Персии разбежались бы сами собой.

Введение

ТОМ I

От древних времен до Ермолова

Содержание

КАВКАЗ

ЗА КАВКАЗОМ

ЧЕРНОМОРСКОЕ ВОЙСКО

КАВКАЗСКАЯ ЛИНИЯ

ТОМ II

Ермоловское время

Содержание

Предисловие