В.А.Потто. Кавказская война. Том III. Персидская война 1826-1828 гг. Глава XXIX. Под Сардарь-Абадом

Василий Александрович Потто

Кавказская война

ТОМ III

Персидская война 1826-1828 гг.

Глава XXIX. Под Сардарь-Абадом

Наступила вторая половина августа 1827 года, и армия Паскевича уже готовилась к походу на Тавриз, вглубь Персии. Вдруг в главную квартиру пришло известие, что Аббас-Мирза прошел с войсками в Эриванское ханство. Известие это было тем неожиданнее, что, не далее как за несколько дней перед тем, Паскевич имел, по-видимому, достовернейшие сведения из надежных источников о полной деморализации персидской армии, будто бы восставшей в Чорсе вместе с населением, арестовавшей самого Аббаса-Мирзу и разграбившей его имущество. Новые слухи и сведения, однако же, не менее заслуживали веры, исходя из тех же самых надежных источников. На основании их Паскевич и думал, что Аббас-Мирза вошел в Эриванское ханство лишь с некоторой частью своих войск, именно, с шестью батальонами пехоты и несколькими тысячами конницы. Силы Красовского, напротив, он считал гораздо значительнее, чем они были в действительности, ослабленные болезненностью, и был, притом, уверен, что Кабардинский полк, шедший из Грузии, уже успел присоединиться к нему с осадной артиллерией. Поэтому Паскевич не придавал серьезного значения движению Аббаса-Мирзы и с часу на час ожидал известий о его поражении. Между тем никаких известий от Красовского не было. Наконец, пришли донесения от 15 числа, но и из них Паскевич увидел только, что Аббас-Мирза обложил Эчмиадзин, а что Красовский еще стоит в Дженгули.

Паскевич был крайне недоволен таким положением дел. «Итак, — писал он в своем журнале, — генерал Красовский, вместо того, чтобы, сходно с данным ему наставлением, при первом появлении неприятеля идти вперед и разбить его, дожидался, чтобы оный перед ним сам атаковал Эчмиадзин и даже фланг коммуникационной линии его до Баш-Абарани. Сие заставляет меня предполагать, что положение Красовского было бы еще гораздо хуже, если бы я не снял блокады Эривани. Красовский, потеряв от болезней до половины людей, без сомнения принужден бы был снять оную, ибо не мог бы ничего предпринять с тремя тысячами человек, когда ныне с шестью тысячами действует лишь оборонительно, что я ему и поставил на вид».

Истина, однако, скоро обнаружилась, и Паскевич узнал, что против Красовского стоял Аббас-Мирза со всеми своими силами, в то время как у того не было не только шести, но даже и трех тысяч, не говоря уже о том, что отряд ослаблен был к тому же целым батальоном, ушедшим в Гумры, с генералом Сипягиным. Последнее обстоятельство также раздражило Паскевича. «С сожалением увидел я, — говорит он в своем донесении государю, — что генерал-адъютант Сипягин так несвоевременно ослабил отряд Красовского, когда тому нужны все способы для решительного действия против Аббаса-Мирзы, ибо главное дело — разбить неприятеля, а защищать границу на всех ее пунктах — невозможно. Если неприятель разбит, то все покушения его кончатся сами собой, а если он победит, то и батальон будет истреблен; притом набег на пустую землю, какова Самхетия, не важен; а далее в больших силах он не осмелится проникнуть. Впрочем, лучше выдержать набег, чем, раздробляя свои войска, подвергать их опасности».

Так или иначе, приходилось считаться с существующим фактом. В то время возникли три плана военных действий. Во-первых, Паскевич мог двинуться к Эривани по следам Аббаса-Мирзы и нанести ему поражение совокупными силами главной армии и отряда Красовского; во-вторых — идти прямо на Тавриз, где, как полагали, тогда находился шах; в-третьих — воспользоваться отсутствием Аббаса-Мирзы и действовать к стороне Баку или Хоя. В последних двух случаях Аббас-Мирза был бы вынужден поспешно оставить Эриванское ханство, чтобы воротиться для защиты своих земель. Но движение на Тавриз, прекрасно укрепленный и снабженный сильной артиллерией, требовало подготовки и могло состояться не раньше начала сентября, а между тем нужно было торопиться; притом у Паскевича было только на двадцать дней продовольствия, с которым, конечно, нельзя было углубляться внутрь вражеской страны, имея позади себя значительные силы неприятеля. Действие к стороне Хоя подвергало бы русскую армию возможности быть, как выражается Паскевич, «невольно завлеченной без определенного предварительного плана», при том же невыгодном присутствии неприятельских сил в тылу. Таким образом, оставалось идти против Аббаса-Мирзы в Эриванское ханство, тем более, что в Петербурге уже ожидали войны с Турцией и считали взятие Эривани необходимым прежде всего, так как крепость эта была необходима для успешных действий в одно и то же время против Персии и Турции, в Азербайджане и в Карском пашалыке.

И вот, в то время, как обсуждались эти предположения, а Паскевич все еще склонялся на сторону немедленного похода к Тавризу, в главной квартире появилось известие об Аштаракском бое. Оно шло, однако, не от Красовского, а из частных источников, если и не возбуждавших недоверия, то во всяком случае способных исказить или преувеличить факты. От Эривани до Кара-Бабы считается около полутораста верст, и так как прямое сообщение с Эриванью было прервано персиянами, то естественно, что сведения, полученные об Аштаракском бое через армян, могли отличиться крайней неточностью. Достоверно было, однако, что Аббас-Мирза не отступил, и, стало быть, последствия боя были для русских неблагоприятны. А 27 августа Паскевич получил наконец и официальное донесение Красовского, нарисовавшее перед ним картину еще, быть может, более мрачную, чем она была в действительности. Это известие и заставило, наконец Паскевича бросить все проекты и поспешно идти назад, к Эривани, на помощь Красовскому.

И в тот же день, 27 августа, полки Карабинерный, Грузинский и Ширванский уже выступили в поход из Кара-Бабы к Эчмиадзину. Кавалерия, стоявшая на траве в двух переходах от лагеря, не успела собраться и на целый день замедлила выступление самого Паскевича. Нижегородский полк явился в полном составе; но из уланской бригады, расстроенной болезнями и смертностью, пришлось образовать один сводный полк, а остальных людей отправить в Карабаг на отдых. Эта бригада, вместе со сводным гвардейским полком и двадцатью четырьмя орудиями, образовала второй эшелон, выступивший из Нахичевани 29 августа, под личным начальством самого Паскевича. На походе присоединились к нему еще Чугуевский уланский полк и казаки Карпова, шедшие из Карабага.

«С Божьей помощью, — писал Паскевич государю, — надеюсь на восьмой день прибыть отсюда к Эчмиадзину. Если бы Красовский имел достаточно продовольствия, то я не переменил бы плана кампании и пошел бы прямо на Тавриз. Но он пишет, что имеет хлеба только по 6 сентября, ровно до того дня, в который я могу приспеть к нему на помощь; в противном случае, он должен пробиваться и, может быть, потерять артиллерию».

3 сентября отряд Паскевича уже был на Гарни-чае; в тот же день Аббас-Мирза, узнав о приближении русских, отступил за Аракс и стал в укреплении Кара-Кала, в сорока пяти верстах от Сардарь-Абада. Войска, не встретив, таким образом, нигде неприятеля, прошли дальше, и 5 числа, в десять часов вечера, расположились уже у стен Эчмиадзина.

Несмотря на позднее время, архиепископ Нерсес встретил Паскевича со всей подобающей почестью. Но Паскевич обошелся с ним сухо; он считал его одним из главных виновников Аштаракского дела, и с этой минуты начинается явное нерасположение его к маститому представителю армянской церкви.

Еще с большей неприязнью встретил Паскевич Красовского, который б сентября, со всем отрядом и осадной артиллерией, прибыл под Эчмиадзин на соединение с главными силами. «На мой вопрос, — писал Паскевич об этом свидании, — о несчастном случае, который дал кампании столь невыгодный оборот, Красовский ответил мне, что он боялся, чтобы неприятель не разбил стен и не взял монастыря. Я посмотрел на стены и нашел, что сие опасение было напрасно, и что лучше позволить взять Эчмиадзин, чем рисковать судьбой войны для его спасения. Я предпочел бы потерять сей пункт, чем сделать то, что сделал Красовский».

Красовский, со своей стороны, в своих неизданных записках так описывает свою встречу с Паскевичем.

«От меня, — говорит он, — никаких объяснений не принято, хотя я как единственной милости просил его о подчиненных, поистине заслуживавших примерного вознаграждения, и обращал его внимание на достойного сотрудника моего, архиепископа Нерсеса. На это было мне сказано: «Я отделаю господина архиепископа добрым порядком, чтобы он не смел вводить в ошибки там, где нет моего присутствия». Но этим не ограничился гнев, на меня обращенный. В Эчмиадзине не был пропущен ни один чиновник моего отряда, являвшийся к корпусному командиру, которому не было бы сказано с упреком: «Что вы мне наделали с вашим отрядным начальником!» Полковника Гилленшмита он даже спросил иронично: «Почему Красовский не употребил против Аббаса-Мирзы осадной артиллерии?» Но и этого казалось ему недовольно, и расспросы продолжались несколько дней даже у солдат, бывших в моем отряде, о разных обстоятельствах сражения.

Таковые поступки могли уничтожить меня в глазах моих подчиненных, но я с душевным удовольствием видел, что ему не удалось поколебать со стороны их ни привязанности, ни доверия ко мне. Архиепископ Нерсес, при всей его скромности, не мог скрыть от меня, сколько он был огорчен самой обидной с ним встречей...»

Под Эчмиадзином Паскевич получил известие, что эриванский сардарь тайно бежал из крепости и укрылся на турецкой границе, покинув свои владения на произвол судьбы. Есть основание думать, что к этому решительному шагу его побудила только очевидная близость падения Эривани, далеко не удачный исход для персиян Аштаракского боя, быстрое прибытие главных сил Паскевича и поспешное отступление Аббаса-Мирзы за Аракс — все говорило ясно, что Эривань долго держаться не может. После бегства сардаря, это звание принял на себя известный Гассан-хан, побужденный к тому, между прочим, опасением, чтобы жители, воспользовавшись отсутствием власти, не сдали бы крепости русским; по слухам, они были на это готовы. Гассан даже просил шаха переменить гарнизоны, и в Эривани, и в Сардарь-Абаде, коренными персиянами, так как он на азербайджанских сарбазов более не надеялся. Но Гассан-хан так же мало мог сделать для Эривани, как и прежний сардарь, и сами персияне были убеждены в близком ее падении. Все, естественно, думали, что из-под Эчмиадзина Паскевич двинется прямо под Эривань, с покорением которой можно было, уже не опасаясь за свой тыл, наступать дальше вглубь Персии. Но Паскевич решил прежде овладеть Сардарь-Абадом, так как эта небольшая крепость была важна по своему положению на пути к Эривани, и оставить ее в руках персиян, действительно, значило бы вести осадные работы под всегдашней угрозой нападения с фланга.

Намерение свое Паскевич хранил в величайшей тайне, и предосторожность была кстати, потому что кругом кишели персидские шпионы, и даже в самом русском лагере давно уже находился персидский курьер, привезший Паскевичу письмо от Аббаса-Мирзы и задержанный как лицо весьма подозрительное. Курьер этот встретил русские войска еще на пути к Эчмиадзину, и так как в письме, привезенном им, не было ничего, кроме обычных, весьма туманных рассуждений о мире, то Паскевич оставил его без ответа, а курьера приказал держать под строгим, хотя и благовидно устроенным арестом. Только по прибытии в Эчмиадзин он потребовал его к себе и, возвращая ему свободу, сказал:

«Передайте от меня наследному принцу поклон и скажите, что я удивляюсь, что его высочество, имея. в своей земле множество способов разведывать через лазутчиков о движениях наших войск, признал нужным еще отрядить шпионов и ко мне под видом курьеров. Конечно, шах-заде сам бы назвал с моей стороны неосторожностью, если бы я не продержал их у себя несколько дней, покуда не объяснились мое и его движения. Теперь скрывать более нечего. Прошу извинения у принца, что так поступлено с его курьерами, но теперь они отпускаются. Что же касается письма, то передайте, что к тем предложениям, о которых я писал из Эчмиадзина, Аббас-Абада и Кара-Набы, более прибавить ничего не имею»...

И курьера под конвоем немедленно отправили из лагеря. 9 сентября русские войска выступили от Эчмиадзина двумя колоннами; главная, при которой находился сам Паскевич, перешла к Шагрияру и стала против крепости Сардарь-Абада, другая, под предводительством начальника корпусного штаба графа Сухтелена, незадолго перед тем прибывшего из Петербурга, пошла за Аракс.

Отряд Сухтелена двигался быстро и скрытно. Уже были в виду горы, обозначавшие турецкую границу, а войска и сами не знали еще, куда и зачем их ведут. Но вот подошли наконец к местечку Кульпи, известному своими соляными каменоломнями, и овладели хлебными запасами, заготовленными здесь персиянами. Затем, присоединив к себе несколько десятков армянских семейств, желавших переселиться в русские пределы из опасения быть ограбленными курдами, колонна пошла назад и 12 сентября присоединилась к главным силам под Сардарь-Абадом. Быстрота и строго соблюденная тайна достигли вполне своих целей, и Аббас-Мирза, стоявший неподалеку со всеми своими силами, узнал о движении Сухтелена уже слишком поздно, чтобы помешать ему овладеть запасами.

В тот самый день, как Сухтелен воротился из своей экспедиции к Сардарь-Абаду, из Петербурга приехал фельдъегерь, привезший Паскевичу орденские знаки св. Владимира 1-й степени за покорение Аббас-Абада. Тотчас начались поздравления, и лагерь шумел разгулом до позднего вечера. К тому же, к отряду в этот день подошел еще батальон Кабардинского полка (другой оставлен был в Эчмиадзине) и были получены вполне достоверные известия, что Аббас-Мирза покинул Кара-Калы и со всеми силами отступил в Маку, оставив Сардарь-Абад и Эривань их собственной участи.

Крепость Сардарь-Абад, построенная эриванским ханом лет десять-двенадцать перед тем, стояла на обширной равнине, расстилавшейся от Эчмиадзина к стороне Алагеза. Двойные, высокие стены ее, расположенные правильным четырехугольником, с огромными башнями и воротами, — придавали ей вид весьма внушительный и требовали сил и искусства для овладения ею. Правда, двухтысячный гарнизон ее находился под командой внука Гассан-хана, молодого человека совершенно неопытного, и на это обстоятельство возлагались немалые надежды Паскевичем. Но надежды эти были, конечно, весьма призрачными, и, подходя к Сардарь-Абаду, Паскевич, действительно, узнал, что ночью пробрался туда и принял начальство над гарнизоном сам Гассан-хан. Известно было, что он старался воодушевить солдат воспоминанием об Эривани, которую он отстоял от русских в 1808 году, и взял с них клятву умереть на стенах крепости.

Энергичный вождь немало значил в деле защиты крепости, и Паскевич решил действовать с должной настойчивостью, но осторожно. Располагая теперь осадной артиллерией, прибытие которой ожидалось с часу на час, он хотел избежать штурма и покорить Сардарь-Абад правильной осадой. Начальником осадного корпуса назначен был генерал-лейтенант Красовский.

Красовский все еще недомогал от контузии, полученной в аштаракском бою. Тем не менее, 13 сентября, в бурную дождливую ночь, он сам выехал осмотреть крепость. В сопровождении обычного своего спутника, обер-аудитора Белова, сопровождавшего его всюду в самых опасных предприятиях, да двух донских казаков, взятых из полка Шамшева, Красовский бесстрашно углубился в сады, разросшиеся подле самых крепостных стен, подробно изучил расположение верков, определил пункты для батарей и решил, что осадные работы должны начаться на следующую же ночь.

Вечером 14 сентября, когда уже смерклось совершенно и кругом стояла мертвая тишина, два батальона карабинеров, две роты саперов, четыре орудия и целый полк казаков, лошади которых были навьючены турами и машинами, осторожно выступили из лагеря. Впереди ехал сам Красовский. Войска направлялись влево, к видневшемуся вдали возвышению, с тем, чтобы заложить на нем первую батарею; но едва рабочие успели занять свои места, как в крепости услышали шум; грянул пушечный выстрел, и началась перестрелка. Тем не менее батарея была поставлена;

шесть батарейных и два легких орудия заняли свои места в амбразурах, а два другие легкие орудия, под командой капитана Чернивецкого, остались в резерве на случай вылазки.

Красовский, превозмогая болезнь, всю ночь неотлучно пробыл при этих работах, сам руководя ими и подвергаясь ежеминутно опасности, одинаковой с последним из своих солдат.

С утра 15 числа началось бомбардирование города. Крепость отвечала. Но выстрелы ее почти не причиняли вреда осаждающим, которых заслонили густые сады, раскинувшиеся перед самыми крепостными верками. Персияне поздно заметили свою оплошность; они попытались было очистить эспланаду и вышли из крепости, чтобы вырубить сады, — но сделать этого им уже не позволили. Полковник Фридерикс, поставив роту карабинеров за бруствер в полной готовности к вылазке, приказал двум орудиям, бывшим в резерве, подъехал к садам и разогнал рабочих картечью. На полных рысях вынеслась вперед русская артиллерия. Персияне до того оторопели, что позволили орудиям сняться с передков у самого сада, и лишь тогда, когда картечь засвистела в кустах, крестя их по всем направлениям, открыли беспорядочный беглый огонь. Но картечь крушила все, и выстрелы неприятеля скоро замолкли. Сквозь густую листву деревьев видны были только мелькавшие группы бегущих и бросающихся в ров сарбазов...

А в ночь трое рядовых, декабристы Пущин, Коновницын и Дорохов, с разрешения Паскевича, отправились еще раз осмотреть крепостные верки. Казачья сотня также вышла с ними из лагеря и скрытно расположилась в поле, готовая по первому выстрелу скакать к ним на помощь. Пущин, оставив между тем Коновницына и Дорохова в глубине садов, сам приблизился к крепости и высмотрел место для брешь-батареи. Погода была пасмурная, туманная, с мелким дождем; это, однако, не помешало ему хорошо изучить местность и даже трассировать батарею для ночных работ.

«Окончив поручение, — рассказывает он сам, — мы, совершенно мокрые, возвратились к Паскевичу. В палатке его я начертил осмотренную местность. Паскевич, чтобы отогреть нас, приказал подать шампанского и с ними, тремя солдатами, распил две бутылки»,

Утром 16 сентября в лагерь прибыла, наконец, осадная артиллерия. Весь день провозились с укладыванием пушек на станки и лафеты, а как только смерклось, весь гвардейский полк, батальон ширванцев, батальон крымцев и две роты саперов, с шестью орудиями, под начальством графа Сухтелена, без шума прошли сады и заложили за ними, по указанию Пущина, брешь-батарею. Еще ночь — и на этой батарее было уже установлено двадцать осадных орудий; особая батарейка для четырех мортир выдвинута была еще вперед и приготовилась действовать по крепости навесными выстрелами.

И вот, с рассветом 18 сентября, загрохотала осадная артиллерия. Персияне услыхали впервые залпы этих громадных чудовищ, от рева которых тряслась земля, сыпались верхушки башен в глубокий ров, и крепость представлялась окутанной дымом. Непрочные азиатские строения с шумом и рокотом рушились, хороня под развалинами своими несчастных жителей, искавших в них убежища. Особенное впечатление производила бомбардировка ночью, когда на темном небе зловещими огненными точками вспыхивали гранаты и бомбы, вносившие смерть и опустошение в самые дома обывателей.

Крепостные орудия мало-помалу замолкали, и лишь одна левая башня косвенными выстрелами еще удачно разбивала амбразуры русских батарей и мешала стрельбе. Против этой башни поставили ночью четыре орудия, под командой капитана Чернивецкого, перед тем отвлекавшего неустанной стрельбой внимание неприятеля от осадных работ, приблизившихся к крепостной стене уже на восемьдесят саженей. Когда стало светать, Чернивецкий разглядел дуло, торчавшее из амбразуры той башни, которая весь день боролась одна со всей брешь-батареей, и приказал навести на него все четыре орудия. Грянул залп, — персидская пушка рухнула.

19 числа осадная артиллерия гремела беспрерывно. Неприятельские орудия, одно за другим, были окончательно сбиты. Средняя четырехугольная башня, возвышавшаяся над крепостными воротами, рухнула; куртина возле нее вполовину обвалилась и близка была к совершенному падению; в стенах повсюду образовались огромные проломы, и ядра, пронизывая город, опустошали целые улицы. Легкие орудия, всего в восьмидесяти саженях, обстреливали другие башни и зубцы стен так успешно, что скоро ни один неприятельский солдат не смел на них показаться. Возможность дальнейшей защиты была очевидна. И вот, 19 сентября, в пять часов пополудни, над крепостью развилось белое знамя. Явился парламентер с письмом от Гассана, в котором славный наездник просил перемирия на три дня и дозволения гарнизону отступить с оружием в руках.

«Скажи Гассан-хану, — отвечал Паскевич парламентеру, — что если он не сдастся в двадцать четыре часа безусловно, то будет со всем своим гарнизоном на штыках моих гренадеров».

Русские батареи участили огонь. Часу в восьмом вечера в траншеях случилось одно в сущности незначительное обстоятельство, внесшее, однако, на момент смятение в ряды осаждавших, но в то же время и послужившее поводом к развязке осады крепости. Дело в том, что палительная трубка осадного единорога, необычайно далеко отброшенная при одном выстреле, упала в пороховой погребок, помещавшийся в самой траншее, и произвела страшный взрыв. Погребок взлетел на воздух, похоронив под развалинами своими трех офицеров и двух рядовых. Густой столб черного дыма закутал траншеи; поднялась суматоха... А Гассан-хан ловко воспользовался этим моментом и со всем гарнизоном бежал из крепости, в то время как в русском лагере об этом и не догадывались. В полуразрушенной траншее восстановили порядок, и вновь началась пальба, когда в ней уже не представлялось ни малейшей надобности, а нужно было только идти в крепость с одной стороны и преследовать Гассан-хана — с другой.

Хватились, однако, еще не слишком поздно, чему помог кто-то из жителей города, старавшийся дать знать о бегстве Гассан-хана криком с крепостной стены, с очевидной для себя опасностью от русских выстрелов.

Чернивецкий рассказывает в своих записках, что он сидел в траншее с генералом Трузсоном и мирно беседовал о бесполезности конгревовых ракет, как вдруг со стен крепости кто-то закричал весьма явственно: «Солдат иди! Сардарь бежал!» Все вскочили с места. И в лагере уже шла тревога. Конница поскакала в преследование, два батальона, ширванский и карабинерный, бегом прошли за ней на Эриванскую дорогу. Кто-то прискакал в траншею с приказанием, чтобы и Чернивецкий с двумя орудиями как можно поспешнее присоединился к пехоте. Но пока орудия запрягали, колонна уже скрылась из виду, и Чернивецкому пришлось догонять ее марш-маршем. Проезжая мимо крепости, он видел массы армян, распевавших на улицах свои молитвы, — верный знак, что в крепости не оставалось уже ни одного персидского сарбаза. Сначала орудия шли как будто по настоящей дороге. На каждом шагу встречались разбросанные трупы персиян; в некоторых замечались еще признаки жизни, и около них увивались сотни грузин и татар, мародерничавших по полю. Но чем дальше, тем трупов попадалось меньше, и скоро исчезли даже признаки движения войска. Проводник попался на плохой лошаденке и не успевал скакать за орудиями, а ночь была мрачная, темная, положиться на собственное знание местности было нельзя. Отряда между тем нигде не было видно. Чернивецкий приказал наконец остановиться и стал вслушиваться... Гул скачущей колонны и крики, едва доносившиеся издали, ясно указывали, что кавалерия настигла неприятеля и рубит его, влево около горы; но это было очень далеко, и прийти туда ранее утра было невозможно.

Скоро оказалось, что проводник сбился с дороги; кругом была местность незнакомая. Попадались канавы, рытвины, можно было ежеминутно наткнуться на какую-нибудь блуждавшую шайку рассеявшихся персиян, а прикрытия никакого, и ночь — зги не видно. Была одна очень опасная минута. В темноте внезапно показалась какая-то конная толпа, двигавшаяся прямо на орудия. Один линейный казак, случайно присоединившийся к батарее Чернивецкого, выехал к ней навстречу. Но было очень темно, и разобрать русские ли это или персияне — было нельзя. Линеец остановился и окликнул издали: «Кто едет?» Ему отвечали:

«Казаки!» Выговор, однако был не казацкий. «Казаки, стой! Какого полка?» — продолжал допрашивать линеец. Молчание. Он повторил вопрос. «Казачьих полков!» — вдруг резко крикнул кто-то. Линеец повернул коня и поскакал назад.

«Ваше благородие, это кизильбаши; их человек сорок, они уж выдернули шашки».

К счастью, ни Чернивецкий, ни его солдаты не растерялись. Они стали кричать «Ура! В ружье, казаков сюда!» Персияне остановились и стали всматриваться. Одно орудие между тем снялось с передков, и вдруг, в непроглядном мраке, грянул выстрел. Ядро просвистало в воздухе, — и персияне моментально исчезли.

На гул пушечного выстрела между тем прискакала целая сотня казаков. Оказалось, что пехота находилась отсюда всего в двух-трех верстах и, слыша выстрел, послала их узнать, в чем дело. Казаки провели орудия к тому отряду, к которому они шли.

А между тем, пока Чернивецкий блуждал по полям, в русском стане происходило следующее.

Едва раздался крик «сардарь бежал», как карабинерный полк, занимавший в тот день траншеи, быстро двинулся к крепости. Первая карабинерная рота, капитана Золотарева, имея во главе генерал-майора Остен-Сакена и командира полка Фридерикса, смело прошла через ров и, поднявшись на бруствер, вступила в город. Тут она убедилась, что гарнизона в нем уже действительно не было. Из главного лагеря между тем также посланы были войска, чтобы преследовать сардаря. Пехота шла напрямик, по полям, усеянным на всем протяжении огромными каменьями; конница скакала в обход, стараясь захватить в свои руки дороги к Эривани, к Тавризу и к турецкой границе. Несмотря на темную ночь, нижегородцы, с полковником Раевским, первые настигли бегущих. К ним скоро подоспел Чугуевский уланский полк и затем казаки. Вся конница, под начальством генералов Бенкендорфа, Розена и Шабельского, ударила на колонну, при которой находился и сам Гассан-хан. Что произошло затем в ночной темноте, когда противники, сталкивавшиеся грудь с грудью, не отличая своих от чужих, рубились наобум, описать невозможно. С рассветом русская конница насчитывала до пятисот изрубленных персидских тел и возвратилась в лагерь с двумястами пятьдесятью пленными. Сам Гассан-хан, однако, успел скрыться, и жители видели его потом блуждающего с сотней всадников в безводном ущелье, вблизи турецкой границы.

Паскевич с главными силами вступил в крепость утром 20 сентября, встреченный армянским духовенством и населением. В крепости взято было тринадцать орудий, большие запасы хлеба, которые были очень кстати для войск, нуждавшихся в провианте, и было освобождено множество русских пленных. Во время осады все они были заперты в крепостной магазин, на крышу которого то и дело падали бомбы и ядра, ежеминутно угрожая смертью заключенным.

Замечательно, однако, что ни одному из них русские выстрелы не нанесли ни малейшего вреда. Когда крепость была занята, пленные немедленно получили свободу. Среди них были и армяне, и грузины, и немцы из разбитой персиянами Екатеринфельдской колонии, и молодые женщины и девушки. В числе других был освобожден тогда четырнадцатилетний мальчик, Спиридон Эсадзе, впоследствии замечательный генерал корпуса жандармов, умерший в 1875 году в Кутаиси. Радость освобожденных понятна вполне только тому, кто испытал всю тяжесть неволи и плена на жестокосердом Востоке. Потери русских были ничтожны.

Сардарь-Абад пал. Дорога к Эривани лежала перед Паскевичем открытой.

Введение

ТОМ I

От древних времен до Ермолова

Содержание

КАВКАЗ

ЗА КАВКАЗОМ

ЧЕРНОМОРСКОЕ ВОЙСКО

КАВКАЗСКАЯ ЛИНИЯ

ТОМ II

Ермоловское время

Содержание