В.А.Потто. Кавказская война. Том II. Ермоловское время. Глава Х. Герзель-аул (Гибель Грекова и Лисаневича)

Василий Александрович Потто

Кавказская война

ТОМ II

Ермоловское время

Глава Х. Герзель-аул (Гибель Грекова и Лисаневича)

В кровавой борьбе, вызванной чеченским мятежом 1825 года, геройская защита Герзель-аула, небольшого укрепления в кумыкских землях, представляет собою самый светлый, блестящий эпизод.

Тогда наступил самый критический момент борьбы.

Греков, отвлеченный из Аксая движением мятежников к Грозной, был на линии, собирая возможную помощь, а кумыкские земли, оберегаемые лишь небольшими гарнизонами в укреплениях, волновались и тянули в сторону восстания. В Костеке и Эндери кумыки еще оставались спокойными, но в Аксае жители вышли из всякого повиновения своему старшине Мусе Хасаеву и сговаривались не только не драться с Бей-Булатом, но и не давать никакой помощи русским в укреплении. Напрасно Муса Хасаев уговаривал их опомниться и не навлекать на себя мщения Ермолова - его никто не слушал, и, напротив, ему самому становилось небезопасно оставаться в ауле. Он уже подумывал бежать в Герзель-Аул, как вдруг узнал, что все выходы из города заперты, и его не выпустят. Тогда с горстью своих сторонников он заперся в башне, предоставив жителям поступать, как знают. Большая часть из них тотчас же и перешла к Бей-Булату.

Измена аксаевцев поставила Герзедь-аул в весьма опасное положение - он очутился в самом центре восстания. Укрепление было, правда, вооружено весьма хорошо и могло с успехом держаться против мятежников, но ему угрожал недостаток воды, и если бы река Аксай была отведена в старое высохшее русло, которое жители легко могли обстреливать из своего аула, то добывание воды для гарнизона каждый раз стоило бы доброй вылазки.

Ночью одиннадцатого июля имам благословил нападение. Распущен был слух, что русские пули и ядра не будут вредить чеченцам, и - чеченцы ринулись потоком. В крепости их ждали; с валов ее грянул пушечный залп, и пророчество имама едва не сбылось с буквальной точностью, потому что рассохшиеся от сильной жары лафеты гарнизонных пушек не выдержали залпа и разлетелись - пушки попадали на землю.

Гарнизон, состоявший всего из четырехсот егерей, под командой храброго майора Пантелеева, не потерял, однако, присутствие духа, и первое бешеное нападение чеченцев было отражено штыками. Наступивший день открыл гарнизону, что число осаждавших простиралось за шесть тысяч и что к ним пристали аксаевцы и большая часть жителей Андреевского аула. Мятеж угрожал разлиться даже и на Дагестан. Неприятель между тем, отрезав гарнизон от воды, прикрылся окопами, в виде траншей, и повел осаду.

Наделав огромных тур-мантелетов, чеченцы подкатывали их на колесах туземных арб под самую крепость и, укрываясь за ними, день и ночь вели перестрелку. Одни толпы чеченцев, уходя на отдых, сменялись другими, а гарнизон все время оставался без смены и без отдыха. Люди не только не имели времени заснуть, но даже сварить себе пищу, и изнемогали. Ко всему этому чеченцы зажгли сухой терновник, которым был обложен эскарп укрепления, и засели во рву; солдаты с тех пор уже не смели отходить от вала, ежеминутно ожидая приступа. Действительно, каждый раз после вечернего и утреннего намаза чеченцы бешено бросались изо рва на вал, но, к счастью, постоянно были сбиваемы штыками; пули крестили укрепление по всем направлениям; показаться на площади значило почти наверное быть раненым или убитым. Иногда офицеры нарочно выставляли на палках свои шапки в виде приманки, и пули тотчас их сбрасывали. Пробовали было выбить чеченцев изо рва ручными гранатами, но гранаты были так плохи, что одна из них разорвавшись в руках унтер-офицера, положила на месте его самого. - Прощайте, братцы,- сказал он людям, бросившимся его поднимать, - я умираю спокойно, зная, что вы будете спасены.

Надежды на спасение, однако, было не много. Уже пятые сутки продолжалась осада. В первые три дня силы людей поддерживались еще запасом льда, сохранившегося в ледниках, но запас его скоро истощился, и воды не стало. Четвертый день продержались кое-как, но на пятый все страшно мучились жаждой и ослабели до такой степени, что многие падали, моментально засыпая глубоким сном, из которого вывести их было почти невозможно. Напрасно, однако же, чеченцы, думая поколебать стойкость гарнизона напоминанием о гибели их товарищей, как бы в насмешку выходили в мундирах и портупеях через плечо, захваченных в Амир-Аджи-Юрте,- раздраженные солдаты только осыпали их ругательствами. Напрасно чеченцы требовали сдачи, обещая гарнизону пощаду, хлеб и даже деньги; в ответ на это солдаты кричали из крепости, что у них вдоволь всего, и в доказательство бросали им последние остатки черствых сухарей и куски драгоценного льда.

Храбрый Пантелеев и офицеры, переносившие все лишения наравне с солдатами, не допускали мысли о сдаче и своим примером поддерживали мужество нижних чинов. Истощая всю силу солдатского красноречия, Пантелеев уговаривал своих егерей держаться до последней капли крови. Ежеминутно ждали помощи, обращая взоры к Тереку, но там пока все было пусто и безмолвно. Пронесется ли по степи сорвавшийся, Бог весть откуда, вихрь - и всем представляется, что скачет на выручку конница; зачернеет стадо - и разгоряченное воображение рисует уже колонны идущей пехоты. Но есть предел и силе человеческого духа.

Может быть, сохраняя честь русского оружия, солдаты не сдались бы живыми, но еще день - и все они, без всякого сомнения, были бы перерезаны чеченцами.

Но вот наступил темный вечер пятого дня, и осажденные увидели на горизонте яркое зарево костров; то был верный знак, что к ним идут подкрепления.

Получив известие о тяжком положении Герзель-аульского гарнизона, генералы Лисаневич и Греков решились не ждать ширванцев, а воспользоваться всем тем, что только можно было собрать на линии. Это все состояло из трех рот пехоты, шести орудий и четырехсот линейных казаков. Отряд, ничтожный по силам, но имевший во главе двух генералов, не признававших никаких опасностей, бодро и весело двинулся на шеститысячное скопище, рассчитывая впереди на неминуемые кровавые битвы.

Но успех обошелся гораздо дешевле, чем можно было предполагать. Внезапное появление отряда совершенно смутило чеченцев, и конница их, увидев линию бивуачных огней, первая обратилась в бегство. Это обстоятельство произвело невообразимую путаницу в пешем стане мятежников. Греков, воспользовавшись минутным смятением, без выстрела проскакал с казаками мимо врагов и в нетерпении, не дождавшись, пока перед ним откроют ворота, перескочил в укрепление через вал. Громкое "ура!" приветствовало храброго генерала. Поздравив егерей с лихой обороной, он тотчас же приказал Пантелееву сделать сильную вылазку. Солдаты построились. В эту минуту подскакал Лисаневич с пикой в руке. "Ребята, - крикнул он, - дружно помогать друг другу! "Ура! В штыки!" Солдаты бросились вперед.

Храбрейшие из чеченцев встретили вылазку залпом и бросились было на нее с кинжалами и шашками, но горсть их не могла оказать долгого и решительного сопротивления. Имам и сам Бей-Булат бежали одними из первых, в сопровождении небольшого числа сообщников, прочие рассеялись по домам и ожидали теперь жестокого наказания.

Обстоятельства сложились, таким образом, необыкновенно благоприятно, и мятеж, волновавший так долго Чечню, готов был потухнуть. Но один неосторожный шаг испортил все. Шаг этот был сделан Лисаневичем.

Рассеяв чеченцев, вновь прибывшие роты расположились вокруг укрепления бивуаком, а оба генерала, в сопровождении всех офицеров, отправились внутрь укрепления приветствовать храбрый гарнизон. Там их встретили кумыкский пристав Филатов и аксаевский старшина Муса Хасаев, все время осады просидевший в башне. Они заявили, что жители Аксая просят пощады, но Лисаневич, желая устрашить мятежников примером строгости, потребовал выдачи виновных. На следующий день, восемнадцатого июля, в Герзель-ауле собрано было триста восемнадцать кумыков. Тут были и наиболее замеченные в сношениях с мятежниками, и старшины, и наконец люди, сохранявшие все время безусловную преданность России. При этом не было принято никаких предосторожностей, аксаевцы не обезоружены. С утра были разосланы обычные команды за фуражом, за дровами и по другим хозяйственным надобностям, так что солдат в укреплении оставалось меньше, чем кумыков. Говорят, что Греков намерен был обезоружить последних и приказал нарядить двадцать солдат, но нетерпеливый Лисаневич вышел из занимаемого им домика, не дождавшись исполнения этого приказания. Его сопровождали генерал-майор Греков, Муса Хасаев, пристав Филатов, переводчик Соколов и адъютант поручик Трони. Надо заметить, что Лисаневич, проведший большую часть своей жизни на Кавказе, в фаталистической самоуверенности и прежде никогда не обезоруживал перед собою азиатов, чтобы не дать им повода думать, что их опасаются. Подойдя теперь к кумыкам, он в сильных выражениях стал упрекать их в гнусной измене и вероломстве. Зная отлично татарский язык, он объяснялся свободно, без переводчика, и не щадил угроз. Затем он вынул список и стал вызывать виновных. Первые двое вышли без сопротивления, но третий, мулла Учар-Хаджи, в зеленом бешмете и белой чалме, с голыми до колен ногами и с большим кинжалом на поясе, стоял в толпе с диким, блуждающим взором и не хотел выходить. Лисаневич повторил вызов. Но едва переводчик подошел к Учару и взял его за руку, как тот одним прыжком очутился возле Лисаневича и, прежде чем генерал успел уклониться, нанес ему кинжалом смертельную рану в грудь. Лисаневич упал на руки своего адъютанта. Поражённый, Греков бросился к нему на помощь, но в то же мгновение пал от руки Учара, получив две раны, из которых последняя, в грудь, была безусловно смертельна. Опьяненный кровью, убийца бросился на Мусу Хасаева, который спасся, успев присесть. Учар споткнулся об него, и кумыкский пристав Филатов, человек уже не молодой, воспользовавшись этим моментом, схватил его за руки.

Между ними завязалась борьба грудь на грудь, но злодей был сильнее и уже одолевал Филатова, когда подскочивший Муса Хасаев ударил его шашкой по голове, а другой кумык в упор выстрелил в него из ружья. Прочие кумыки, объятые ужасом, бросились бежать.

Лисаневич, держа рукою рану, стоял прислонившись к забору, но сохраняя полное присутствие духа. И только тогда, когда ему сказали о смерти Грекова, у него вырвалось роковое: "Коли!" Солдаты поспешно заперли ворота, и началось истребление всех, кто был в укреплении. Многие из кумыков, видя беду, схватили из сошек солдатские ружья, другие защищались кинжалами, переранили восемнадцать солдат, однако же все они полегли на месте. В числе погибших были люди и ни в чем не повинные, отличавшиеся испытанной преданностью русским, и даже несколько андреевских жителей.

Озлобленные солдаты не давали пощады никому, кто попадался им на глаза в азиатской одежде. Убиты были даже трое грузин, находившихся при генерале, и несколько гребенских казаков. Немногие кумыки успели выскочить из укрепления, но и тех, видя тревогу, переколола команда, возвращавшаяся из лесу. А между тем, по словам Ермолова, "если бы аксаевцами не овладел совершенный испуг, они сами могли бы без труда завладеть всем укреплением и артиллерией, при которой не было ни одного канонира".

Ожесточенные солдаты хотели даже идти разорять Аксай, и полковнику Сорочану, принявшему начальство после смерти Грекова, стоило большого труда удержать их ярость.

Лисаневич, зажимая левой рукой рану, между тем машинально шел к воротам за кумыками, которых кололи. Поручик Трони и Соколов, опасаясь чрезмерной потери крови, его удерживали. - Что вы? Мне ничего! - сказал им генерал. - Он меня только ткнул немного. - Однако надо перевязать рану, - возразил Трони и повел его в комнату.

На пороге Лисаневич лишился чувств; его отнесли в постель и раздели. Осмотр раны показал, что, пробив два ребра, кинжал прошел сквозь легкое, ниже правого соска.

Греков лежал бездыханный. Через несколько дней в Грозной умер и Лисаневич. Линия осиротела, и мятеж снова поднял голову.

Так погиб в цветущих летах, когда ему не было и тридцати пяти лет, храбрый и даровитый генерал Греков, "гроза чеченцев", которому все предвещало блестящую военную карьеру. К счастью, он не оставил по себе горького плача - он был одинок - и отошел в вечность, сопровождаемый только сожалением товарищей-подчиненных.

В гибели его было нечто роковое. В те дни, когда руководимые им геройские войска проникали в самые недра чеченской земли, поражая неприязненную природу и враждебные племена силой своего духа, в те дни, всего какой-нибудь год назад, мог ли он предугадать свою судьбу - гибель не среди боевых кликов и звона оружия, а среди своих победоносных войск от совершенной и неожиданной случайности. Мог ли он предвидеть, что все плоды его долгих и геройских усилий не избавят край от смут, измены и потрясений; что один ничтожный мулла, прикрытый епанчей пророка, будет причиной всеобщего гибельного восстания охраняемой им страны; что другой фанатик, побежденный и униженный, пришедший только затем, чтобы понести заслуженное наказание, поразить его изменническим ударом; что, наконец, третий фанатик, глава и предводитель чеченских разбойников, жизнь которого была помехой благосостоянию и миру страны, не только восторжествует над всеми стараниями погубить его, но еще раз, погубив его самого, станет снова почетным гостем тех, кому он сделал так много неисправимого зла.

В лице генерала Дмитрия Тихоновича Лисаневича Кавказская линия и весь Кавказский край понесли также, быть может, еще большую и незаменимую утрату. Лисаневич принадлежал к весьма замечательным военным деятелям славной цициаиовской эпохи, и в те времена, когда в боях Закавказья "с дерзостным челом явился пылкий Цицианов", не много было крупных событий, в которых не встречалось бы и имени Лисаневича. Ему, правда, не представилось случая быть во главе самостоятельных отрядов и играть в событиях первенствующую роль, но всюду, где он был и действовал, он был одной из крупнейших величин.

Лисаневич происходил из небогатой дворянской семьи, Воронежской губернии, и его военная карьера была сделана без связей и протекций, взята в боях исключительно личным мужеством и военными дарованиями. Он начал службу в 1793 году на Кавказе в Кубанском корпусе рядовым, и первый поход свой сделал с армией графа Зубова к персидским пределам. Там, под стенами Дербента, Лисаневич, тогда еще восемнадцатилетний юноша, на глазах главнокомандующего штурмовал крепостные башни, а в кровавом бою под Алпанами, памятном гибелью целого батальона, с подполковником Бауниным, заслужил офицерские эполеты. Когда Кубанский корпус был расформирован, Лисаневич поступил в славный семнадцатый егерский полк и перешел с ним в Грузию.

Там, в боевой школе Цицианова, Лазарева и Карягина, в течение двенадцати лет из него выработался замечательный боевой генерал. Уже через два года по прибытии в Грузию он, командуя ротой, обратил на себя особенное внимание в Осетинском походе, и на двадцать четвертом году от роду был штаб-офицером. Еще год - и Ганжинский штурм сделал имя Лисаневича известным всему Грузинскому корпусу. Здесь, командуя батальоном, он первый вошел на крепостную стену и во главе своих егерей ворвался в укрепленную башню, где защищался и погиб сам Джават-хан ганжинский. За этот блестящий подвиг Лисаневич получил Георгия.

При графе Гудовиче, во время персидской войны, на долю Лисаневича выпал ряд новых подвигов, между которыми особенно замечателен бой двадцать восьмого сентября 1808 года, при Кара-Бабе, где он, выдержав с батальоном пехоты нападение целой персидской армии, блистательной победой открыл отряду путь к Нахичевани. И не далее как через месяц, третьего декабря, ему же обязаны были снова поражением персидской армии, пытавшейся заградить отряду обратный путь у той же Кара-Бабы.

Назначенный за эти славные дела шефом девятого егерского полка, Лисаневич принимал видное участие в покорении Имеретинского царства и в пленении мятежного царя Соломона. В 1810 году он был одним из главных виновников знаменитой победы под Ахалкалаками, и подвиг, совершенный здесь, распространил известность Лисаневича далеко за пределы Кавказа, по всей русской армии, так как император Александр повелел сообщить о нем в приказе по войскам "в назидание современникам и потомству, что истинная храбрость заменяет численность, побеждает природу и торжествует над многочисленностью неприятеля". В этом бою два русские батальона, предводимые Паулуччи и Лисаневичем, буквально истребили десятитысячный персидско-турецкий союзный корпус. В октябре того же года герой Ахалкалаков усмиряет Кубинское ханство, находившееся в восстании благодаря нерешительным действиям генерала Гурьева. С двумя егерскими ротами Лисаневич напал тогда на грозные силы мятежников, державшие в блокаде целый пехотный полк, разбил их наголову, выручил Кубу вместе с запершимися в ней батальонами и, перейдя в Дагестан, преследовал Шейх-Али-хана вплоть до снеговых гор, укрывших, наконец, неприятеля от его ударов.

Орден св. Владимира 3-й степени за Имеретию, чин генерал-майора за Ахалкалаки и золотая, осыпанная бриллиантами сабля за усмирение Кубинского ханства - таковы были царские награды за славные подвиги.

Бдительная охрана русских границ со стороны Бомбака и Шурагеля, дело под Паргитом, в Карском пашалыке, набеги в Эриванское ханство и особенно замечательный ночной переход от Мигри до Керчевани по горам, в которых не существовало никаких тропинок, в 1812 году - достойно завершили собою славное боевое кавказское поприще Лисаневича.

На Кавказе Лисаневич успел, однако, выдвинуться не одной боевой отвагой, но и своими политическими и административными способностями. Еще при Цицианове, когда ему поручено было вести переговоры о принятии Карабага в русское подданство, Лисаневич, научившись в короткое время в совершенстве говорить по-татарски, приобрел в ханстве большое народное доверие, и его влиянию главным образом должно быть приписано то, что Россия удержала за собою Карабаг при нашествии персиян в 1805 году. Его присутствие в Шуше удержало жителей в повиновении даже в то время, когда часть Карабага передалась персиянам. Ему же обязана была заселением обширная Лорийская степь, еще со времен грузинских царей обращенная в пустыню частыми нашествиями персиян и турок. Лисаневич первый обратил внимание на привольные места, вызвал сюда заграничных армян, устроил для них дома, помог завести хозяйство и вообще позаботился об устройстве быта новых поселенцев. С его легкой руки мертвая степь снова была призвана к жизни и мало-помалу постигла цветущего состояния.

Тринадцатого августа 1815 года Лисаневич простился с Кавказом; он был назначен командиром одной из егерских бригад, расположенных внутри России, но еще на пути к месту своего назначения получил высочайшее повеление вступить в командование седьмой пехотной дивизией. С этой последней он пробыл несколько лет во Франции, в составе корпуса графа Воронцова, и получил от французского короля орден Почетного Легиона большого креста со звездою. Возвратившись из Франции, Лисаневич продолжал командовать той же дивизией до пятого сентября 1824 года, когда назначен был командующим войсками на Кавказской линии на место умершего генерала Сталя. Назначение это состоялось по личной воле государя, одновременно с тем пожаловавшего Лисаневичу и чин генерал-лейтенанта.

Несколько лет, проведенных вне Кавказа, не охладили в старом генерале прежнего воинственного пыла - он был огонь и отвага, и новое назначение его было ему по сердцу. Двенадцатого марта 1825 года он был уже в Георгиевске.

Но невесело встретил Кавказ на этот раз Лисаневича. Не много нашел он в войсках старинных сослуживцев, деливших с ним былые походы по Закавказью. Многие, конечно, знали его, но знали понаслышке, и он не мог не чувствовать себя одиноким. К тому же и отношения между ним и Ермоловым сложились сразу нехорошо.

Ермолов недоволен был назначением Лисаневича, состоявшимся помимо его желания, а Лисаневич, справедливо гордившийся именно своей кавказской службой, обижался оказываемыми ему недоверием и холодностью.

Кавказскую линию Лисаневич застал между тем в смятении. Черкесы, врывавшиеся из-за Кубани, громили русские села; Кабарда была объята восстанием; в Чечне зрел бунт, "слухи о появлении пророка собирали чеченцев в буйные шайки. По самому ходу событий Лисаневич должен был прежде всего обратить внимание на Кабарду, центральное положение которой сообщало ей первостепенное значение; здесь было управление главного начальника Кавказской линии; здесь сосредоточивались все запасы, магазины и парки; здесь проходила Военно-Грузинская дорога - единственный путь, по которому могло производиться безостановочное сообщение с Грузией. Заботы о Чечне стояли на втором плане. Но не успел Лисаневич осмотреться среди этого хаоса событий, как взятие чеченцами Амир-Аджи-Юрта и происшествия на Сунже заставили его покинуть Кабарду и скакать в Наур, чтобы на месте измерить степень опасности. От Грекова он узнал здесь, что войск свободных нет, и для действия в поле необходимо ждать прибытие ширванских батальонов. События между тем не ждали. Отчаянное положение осажденного Герзель-аула заставило генералов принять геройское решение, увенчавшееся блестящим успехом, но, как мы видели, оба они пали жертвой простой неосторожности и несчастного случая.

Кончина Лисаневича была трогательна. Когда ему нанесена была смертельная рана, он обратился к полковнику Сорочану и сказал ему: "Передайте генералу Ермолову - я человек бедный, служил государю тридцать лет и в продолжение своей службы не нажил ничего; пусть он не оставит сирот детей моих и жену, тогда умру спокойно". Его перевезли в Грозную. Медики старались поддержать угасавшую жизнь, но нить ее была прервана. Некогда грозный персиянам герой до последних минут своих сохранял присутствие духа; он не хотел лежать и надеялся выздороветь. На шестой день, перед самой кончиной, когда он, сидя в кресле, хотел подняться, и доктор, с трудом поддерживая его, согнулся под тяжестью, Лисаневич шутя сказал ему: "Видишь, братец, хотя мне остается жить пять минут, но я все-таки сильнее тебя". О своей семье, о жене и детях вспоминал он часто, но они были далеко, в Ставрополе, и не могли поспеть ко времени его кончины. Рассказывают, что малютка, любимый сын его, узнав о смерти отца, плача, говорил: "Ну зачем он поехал?.. Ведь я говорил ему: "Эй, папа, не езди!"

Лисаневич умер на сорок восьмом году от роду. С ним сошел в могилу уже один из последних представителей славной на Кавказе цициановской эпохи.

Судьба Лисаневича тем печальнее, что и самая смерть послужила поводом к укору его памяти. Ермолов, быть может, под влиянием нерасположения к покойному генералу, приписал трагические события в Чечне "неспособности Лисаневича". Но государь лучше ценил последнего и в рескрипте на имя Ермолова написал следующие памятные строки: "Разделяя мнение ваше, что причиною несчастья при Амир-Аджи-Юрте была оплошность капитана Осипова и что смерть генерала Лисаневича последовала от собственной его неосторожности, не могу, однако же, согласиться, чтобы сей генерал был неспособен к командованию, ибо, доказав в продолжение долговременной службы много опытов своего усердия, он и в настоящем случае первоначально успел рассеять превосходные силы неприятеля и тем освободить Герзель-аул".

Память о Лисаневиче живет и поныне в Грузии. На Кавказской линии собственно он был слишком недолго, только четыре месяца, но и здесь небольшой обелиск, на бульваре в крепости Грозной, поддерживает в молодом кавказском поколении память об изменнической смерти двух славных кавказских вождей. К сожалению, мы даже не знаем, где лежит прах Лисаневича; одни говорят, что он похоронен в Грозной, другие - в Георгиевске. Могила его еще ожидает памятника, и нельзя не пожалеть, что у нас, даже среди военной семьи, так много равнодушия к славным могилам.

Примечания

Чеченское скопище бежало, оставив на месте двести тел. С нашей стороны потеря на вылазке была небольшая, но пятидневная осада стоила ста пятидесяти человек, то есть целой трети гарнизона.